Том 7. Дневники
Шрифт:
Вечером — прелесть островов. К ночи — выписки из Хабалова (увлекательное описание дней революции).
26 июня
И ночью и утром я читаю интереснейший допрос Хвостова А. Н. (кружки, Распутин и пр.).
Письмо от мамы — о том, как в Шахматове тоскливо и глухо (от 19 июня!).
Длинный разговор по телефону с Л. Я. Гуревич, в которой я нашел полное сочувствие себе в отношении к ***. Стало полегче благодаря ее чуткости.
Букинисты.
И разбит, и устал, и окрылен, и желаю —
Какие странные бывают иногда состояния. Иногда мне кажется, что я все-таки могу сойти с ума. Это когда наплывают тучи дум, прорываться начинают сквозь них какие-то особые лучи, озаряя эти тучи особым откровением каким-то. И вместе с тем подавленное и усталое тело, не теряя усталости, как-то молодеет и начинает нести, окрыляет. Это описано немного литературно, но то, что я хотел бы описать, бывает после больших работ, беспокойных ночей, когда несколько ночей подряд терзают неперестающие сны.
В снах часто, что и в жизни: кто-то нападает, преследует, я отбиваюсь, мне страшно. Что это за страх? Иногда я думаю, что я труслив, но, кажется, нет, я не трус. Этот страх пошел давно из двух источников отрицательного и положительного: из того, где я себя испортил, и из того, что я в себе открыл.
Сегодня все-таки много сделано четвертого допроса Белецкого.
27 июня
Телефон (сегодняшнее собрание следователей и наблюдающих переносится на завтра). Двадцать пять страниц четвертого допроса Белецкого. Письмо маме. Лесной — Коломяги.
28 июня
Весь день в Зимнем дворце. Два интересных допроса (Челноков и Н. И. Иванов), вечернее заседание. *** явлено мое недоброжелательство, т. е., кажется, он его почувствовал. Муравьев выдвигает его всячески, но нечего выдвинуть: одни пошлости, общие места (согласен с этим и Идельсон). С. А. Гуревич рассказывает свой разговор о суммах департамента с Белецким.
Хорошие слова Гирчича. Вернулся я из дворца в 1-м часу ночи. Л. А. Дельмас пела Кармен в Народном доме. Или я устал, или «привык», или последний раз она опять меня пленила? Но за пустою болтовней я слышу голос соловьиный.
Письмо от тети — хорошее.
30 июня
Одушевленное (с моей стороны) заседание во дворце по поводу стенограмм. Письмо маме. Особый род усталости — лихорадочный. Телефон от Идельсона, который как-то справляется о ***.
В 12 часов ночи, в минуту, когда я дописал записку милой, погасло электричество и стал особенно заметен этот едкий запах гари: фабрики и давно уже где-то в окрестностях горящий торф.
Месяц на ущербе за окном над крышами на востоке — страшный, острый серп. А под окном целуются, долго и сладко целуются. Женщина вся согнулась таким долгим и томным изгибом закинулась на плечо мужчины и не отрывает губ.
Как красиво. А я сижу при двух свечах.
2 июля
В противоположность вчерашнему, когда меня закрутило: 20 страниц Белецкого (кончен четвертый допрос). Подготовляюсь к завтрашнему заседанию о стенограммах. Также готовлюсь я разрушить дурацкое недоразумение, которое подсунул П. Тагер.
3 июля
Не выспался. Длинное заседание о стенограммах (Ольденбург, Л. Я. Гуревич, Миклашевский, я много говорю, Лесневский, заходили Иванов С. В. и Муравьев). Ольденбург очень убедительно доказал необходимость реформы правописания (миллионы просьб, 13 лет вопрос в воздухе, реформа умеренна, Пушкин остается, кассы шрифтов могут быть и старые — «для желающих»).
Ночью ушли все министры-кадеты. Г-жа Танеева (мать Вырубовой) написала пасквиль на комиссию и на администрацию Петропавловской крепости.
Страшная усталость. Вечером письмо от милой с оказией (театральный парикмахер) — о том, какая она социал-демократка. Записка милой, два журнала, книжка.
Заседание тянется, все время перемежаясь более или менее интересными разговорами; от этого внимание слабеет, секретарь убегает, протокол оказывается неполным. Вообще хаос, в котором обсуждается все время, в сущности, один вопрос: как бороться с хаосом? — С самим собой бороться.
Вечером я сижу и работаю усталый (надоевшая таблица стенограмм). Душно. К ночи пришла Дельмас (она пела «Гимн радости»). На мосту какое-то оживление. Ночью рабочие подкатили на грузовике к почтовым учреждениям и вызвали товарищей. Три грузовика наполнились людьми, которые с криками укатили в город (один грузовик до того стар и расхлябан, что через десять минут его руками прикатили назад). Мальчишки, отдельные восклицания. По слухам, сегодня вышел вооруженный Московский полк. По слухам же, германские деньги и агитация громадны. С продовольствием Петербурга дело стоит очень плохо. Есть много обвинений против Громана. Какая душная ночь, скоро час, а много не спящих людей на улице, галдеж, хохот, свинцовые облака.
Дельмас, воротясь домой, позвонила: на улице говорят: «Долой Временное правительство», хвалят Ленина. Через Николаевский мост идут рабочие и Финляндский полк под командой офицеров, с плакатами: «Долой Временное правительство». Стреляют (будто бы пулеметы). Также идет Московский полк и пулеметная рота (рассказывают на улице). Я слышу где-то далеко «ура». На дворе — тоскливые обрывки сплетен прислуг. Не спит город. Как я устал и слаб. Второй час ночи, опять подкатывают автомобили, ура и крики.
Л. Я. Гуревич сегодня предлагала мне подумать об издании дешевой книжки стихов и маленьких брошюр стихов вообще. — Тоскливо как-то. Спать, что ли, и думать, что победит эта умеренная эсеровская городская дума? Я слишком устал. Все-таки было от милой письмо.
Еще выбежал желтый грузовик из почтового сарая с людьми (солдаты и рабочие, у заднего видно ружье). Немного светает, 2 часа ночи (по новым часам).
Письмо от милой.
4 июля