Том 7. Моникины
Шрифт:
ГЛАВА VI
Воспоминания о глубоком чувстве, владевшем мною в этот важный период моей жизни, в некоторой мере нарушили логическую связь повествования, и, быть может, читателю остался несколько неясным вопрос о новых источниках счастья, открывшихся моему разуму. Поэтому несколько пояснительных слов, пожалуй, не будут здесь лишними, хотя я намереваюсь больше говорить о своих поступках и о тех удивительных событиях, о которых вскоре поведаю миру, а не заниматься разъяснениями.
Счастье, счастье и на земле и в мире ином, было моей неизменной целью! Я надеялся прожить жизнь полезную, исполненную благожелательности к людям, и не стать на смертном одре жертвой страха и позднего раскаяния. С тех пор как я услышал
Общепризнано, что счастье — единственная законная цель всех человеческих объединений. Те, кем управляют, уступают часть своих естественных прав во имя мира, общей безопасности и порядка, но все остальное неотъемлемо принадлежит им. Правда, различные народы сильно расходятся во мнениях по вопросу о том, сколько нужно отдавать и сколько оставлять себе. Но все эти отклонения от золотой середины — не более как причуды человеческих понятий о справедливости, и они нисколько не влияют на принцип. Далее, по единодушному мнению мудрейших и лучших из людей или, что сводится к тому же, наиболее ответственных, тот, кто сделал наибольший вклад в дело общественного процветания, естественным образом наиболее и подходит для управления делами общества. Под вкладом в дело общественного процветания принято понимать умножение тех интересов, которые занимают нас в наших повседневных заботах, или того, что в просторечии именуют собственностью. Этот принцип оказывает свое действие, заставляя нас поступать правильно, ибо наши крупные вклады неизбежно претерпели бы ущерб, если бы мы начали поступать неправильно. Наш тезис теперь ясен, как ясны и его предпосылки.
Счастье — это цель, которую ставит себе общество; а собственность или вклады — наилучший залог бескорыстия и справедливости правителей. Отсюда вытекает как законное следствие, что увеличение заинтересованности приводит к росту вклада и делает нас более достойными доверия, вознося нас и приближая к чистому, неземному бытию ангелов.
Одна из тех счастливых случайностей, которые иногда делают людей императорами и королями, сделала меня, быть может, самым богатым частным лицом в Европе. Имея перед собой путеводную звезду своей теории и располагая такими обширными материальными средствами, я должен был бы винить только себя, если бы не сумел направить свою ладью в надежную гавань. Если тому, кто вложил много денег в дела своих ближних, естественно любить своих ближних, мне в моем положении нетрудно было бы взять на себя ведущую роль в филантропии.
Правда, для поверхностного наблюдателя пример моего ближайшего предка мог бы показаться исключением или доводом против такой теории. Отнюдь! В действительности он доказывает как раз обратное. Мой отец в значительной мере сосредоточил свои вложения в национальном долге. Не в укор ему будь сказано, он горячо любил государственные ценные бумаги, приходил в ярость, когда на них нападали, требовал больше штыков, когда народные массы роптали на налоги, восхвалял виселицу, когда грозил мятеж, и сотнями различных способов доказывал, что «там, где сокровище ваше, там и сердце ваше». Таким образом, пример моего отца, как и все исключения, только подтверждает высокую истинность правила. Он допустил ошибку, сузив свои интересы, тогда как единственно верный путь лежит как раз в обратном направлении.
Я решил расширить свои интересы; сделать то, о чем, вероятно, не думал до меня ни один экономист: осуществить принцип вкладов в общественные дела таким образом, чтобы побудить себя любить все и всех, и тем самым стать достойным взять на себя попечение обо всем и обо всех.
Прибыв в Лондон, я прежде всего нанес визит лорду Пледжу, чтобы поблагодарить его.
Вначале я не мог решить, будет ли баронетство способствовать моим филантропическим замыслам или мешать им. Ведь, возвышая меня над значительной частью людей, оно тем самым отдаляло меня от человеколюбивого общения с ними. Однако к тому времени, как была получена грамота и уплачены пошлины, я пришел к выводу, что это смело можно считать надежным капиталовложением, то есть актом, вполне соответствующим принятым мною правилам поведения.
Вслед за этим я нанял подходящих агентов для осуществления тех приобретений, которые были необходимы, чтобы связать меня с человечеством. Эти хлопоты заняли целый месяц. Так как в наличных деньгах недостатка не было, а цену я платил, какую запрашивали, к концу этого месяца во мне уже зародились чувства, которые должны были доказать блестящий успех моего опыта. Другими словами, я владел многим и начал проявлять живейший интерес ко всему, чем я владел.
Я приобретал имения в Англии, Шотландии, Ирландии и Уэльсе. Такое разделение недвижимой собственности имело целью справедливо распределить мои чувства между разными областями моей родины. Не удовлетворившись этим, я распространил свою систему на колонии. У меня были паи Ост-Индской
От Британской империи мои интересы скоро распространились на другие страны: на Гаронне и близ Хереса я купил виноградники; в Германии — долю в соляных разработках и в угольных шахтах, а в Южной Америке— в золотых и серебряных приисках; в России я глубоко запустил руку в сало; в Швейцарии я основал большое производство карманных часов и скупил большое число лошадей для перевозки туристов; я владел шелковичными червями в Ломбардии, оливковыми рощами и шляпной мастерской в Тоскане, банями в Луке и макаронным заведением в Неаполе; в Сицилию я послал значительные суммы для закупки пшеницы, а в Риме держал знатока, ведавшего продажей английских товаров, как то: горчицы, портера, маринадов и бекона; он же пересылал картины и статуи любителям редкостей и предметов искусства.
К тому времени, когда все это было пущено в ход, у меня оказалось дела по горло. Однако методичность, опытные агенты и решимость добиться успеха облегчали мою работу, и вскоре я уже мог передохнуть. Для развлечения я перешел к частностям и несколько дней посещал собрания так называемых «святых», желая выяснить, нельзя ли достигнуть чего-нибудь через их посредство. Не могу сказать, чтобы эта попытка увенчалась тем успехом, которого я от нее ожидал. Я выслушал долгие мудреные прения, убедился, что внешности придается больше значения, чем сущности, и подвергался непрестанным и неоправданным покушениям на мой карман. Взгляд на благотворительность со столь близкого расстояния различал немало темных пятен — вот так блеск солнца показывает недостатки красивых лиц, ускользающие от взора при смягченном искусственном освещении, более для них подходящем. И вскоре я только через определенные промежутки посылал свои взносы, но собрания посещать перестал. Этот опыт дал мне возможность заметить, что человеческие добродетели, как тоненькие свечки, светят лучше всего в темноте и что своим сиянием они обязаны главным образом атмосфере окружающего их «испорченного мира». От размышлений я вернулся к фактам.
Существование рабства уже несколько лет волновало добросердечных людей, и, обнаружив в своей душе странное безразличие к этому важному вопросу, я купил по пятисот рабов обоего пола, чтобы пробудить в себе сочувствие к ним. Это заставило меня ближе познакомиться с Соединенными Штатами Америки, страной, которую я старался вычеркнуть из своей памяти, ибо, развивая в себе, как сказано, любовь к человечеству, я все же не находил нужным настолько удаляться от своей родины. Нет правил без исключений, и я, признаться, был очень склонен считать, что янки вполне могут обойтись без английской благотворительности. Однако что поделаешь! Негры привели меня на берега Миссисипи, я вскоре стал владельцем сахарной и хлопковой плантаций. Кроме всего этого, я имел еще долю в разных тихоокеанских судоходных компаниях, владел коралловыми и перламутровыми промыслами и послал агента к королю Тамамамаа с предложением учредить совместную монополию на торговлю сандаловым деревом. Земля со всем, что она могла дать, приобрела новое великолепие в моих глазах. Я выполнил существенное условие экономистов, юристов, торговцев конституциями, всех «талантов и почтенных людей» и имел вклады в делах половины обществ мира. Я был подготовлен к тому, чтобы управлять, чтобы советовать, приказывать большинству обитателей христианского мира, ибо принимал их процветание близко к сердцу, поскольку оно зависело от моего. Сто раз я готов был вскочить в почтовую карету и помчаться в усадьбу мистера Этерингтона, чтобы сложить мой новорожденный союз с человечеством и все проистекавшее от него блаженство к ногам Анны. Но страшная мысль о моногамии и о ее иссушающем влиянии на чувство к прочим людям всякий раз останавливала меня. Я писал Анне каждую неделю, делал ее участницей многих моих радостей, но, к сожалению, ни разу не получил от нее хотя бы строчку в ответ. Успешно освободившись от эгоизма и закрепив свою связь с человечеством, я покинул Англию ради филантропической инспекционной поездки. Не стану утомлять читателя рассказом о моих странствиях по исхоженным тропам континента, но сразу перенесу его в Париж, куда я прибыл 17 мая 1819 года. Я многое повидал, находил, что стал лучше, и, непрестанно размышляя о своей системе, видел ее достоинства столь же ясно, как Наполеон видел знаменитую звезду, ускользавшую от менее зоркого глаза его дяди кардинала. В то же время, как это часто бывает с тем, кто сосредоточивает всю свою энергию на чем-то одном, идеи, первоначально составлявшие определенную часть моей теории, начали претерпевать изменения, по мере того как непосредственные впечатления и более практические соображения обнаруживали их недостатки и непоследовательность. Что касается Анны, безмятежной, нежной, скромной и в то же время воплощавшей в себе все женское очарование, то ее образ за последний год преследовал меня с настойчивостью, которая могла бы подорвать даже систему мироздания Ньютона. Я уже спрашивал себя, не уравновесит ли поддержка такой любящей и верной жены отрицательные стороны полного сужения интересов в отношении женского пола.