Том 7. Произведения 1856-1869 гг.
Шрифт:
[ВАРИАНТЫ НАЧАЛ «ТИХОНА И МАЛАНЬИ»]
** № 1.
Много мн нужно разсказывать про Мисодово, много тамъ было разныхъ исторій, которыя я знаю и которыя стоить описать; теперь начну съ того, что разскажу про Тихона, какъ онъ на станціи стоялъ, а на мсто себя на покосъ работника изъ Телятинокъ нанялъ — Андрюшку, и какъ онъ со станціи домой прізжалъ, и какъ съ Маланьей, съ Тихоновой бабой, грхъ случился, и какъ Андрюшка самъ отошелъ, и сапоги его пропали, и какъ Тихонъ въ первой разъ свою молодайку поучилъ.
Первый разъ Тихонъ пріхалъ на Петровъ день, въ самыя обдни. Выхалъ онъ чуть зорька занялась — раньше его не отпустили со станціи, — но хоть и невидался онъ съ Николы 6 недль съ молодайкой, хоть хотлось ему поспть къ обдн, на могилки сходить — онъ не гналъ лошадей, a халъ шажкомъ, кое гд рысцой подъ изволокъ, такъ что только коренная чуть подъ хомутомъ запотла, когда онъ подъхалъ къ деревн. За то и похвалили мужики, — въ Мисодово ямщиковъ много, — когда онъ прокатилъ по улиц и подъхалъ къ своему двору на своей сытой, прибранной тройк, съ заплетеными хвостами и гривами. Весной выхалъ, кое какую тройку собралъ, a
Кое кто подошли къ нему поговорить въ то время, какъ онъ отворялъ ворота и отпрягалъ, и Тихонъ разсказалъ имъ, что карего онъ промнялъ на пгаго кореннаго, a лвую у цыгана купилъ за три цлковыхъ — рзать хотли, а что саврасинькую у него сколько покупать хотли, да онъ за 50 цлковыхъ не отдастъ, потому что она дюже для фельдегерской работы хороша, только съ мста тронь, такъ навскочь; разсказалъ еще кое что про мисодовскихъ ямщиковъ, которые пріхать хотли, которые нтъ, какъ живутъ; но до этаго намъ дла нтъ. Тихонъ поговорить былъ охотникъ и говорилъ складно, но все больше разсказывалъ и про себя говорилъ, а про другихъ не спрашивалъ, главное-же то, что говорить онъ говорилъ, a дла своего ни на минуту не забывалъ. Какъ онъ вынулъ изъ передка узелокъ, изъ котораго торчали баранки, вошелъ въ избу, поклонился образамъ, отдалъ матери, которая одна оставалась въ изб у печи и еще на крыльц вышла навстрчу ему, — какъ потомъ вынулъ запоръ, прислонилъ къ углу, такъ чтобъ не упалъ, откинулъ ворота, подъ уздцы провелъ пристяжныхъ, чтобъ не зацпили, какъ, заткнувъ <рукавицы и кнутъ за поясъ, сталъ снимать петли постромокъ и захлестывать за шлеи, какъ разсупонилъ, вывелъ, нигд ни стукнулъ, ни дернулъ, какъ будто все намаслено было, такъ и спорилось у него подъ руками, нигд не зацпится, не повалится, не соскочитъ, и когда онъ убралъ лошадей подъ навсъ, кинулъ имъ снца изъ ящика и, сдвинувъ шляпу напередъ и оттопыривъ далеко большіе пальцы (такая у него привычка была), нескоро, не тихо, поглядывая по сторонамъ, пошелъ въ избу, такъ и казалось, что вотъ ему еще чт'oбы схватить да сработать. Но работать было ему нечего>. Онъ снялъ шляпу, повсилъ на гвоздь, смахнувъ мсто, снялъ армякъ, свернулъ его и въ александрынской рубах, которую еще не видала на немъ мать, слъ на лавку. Партки на немъ были домашніе, материной работы, но еще новые, сапоги были ямскіе, крпкіе, съ гвоздями; онъ на двор отеръ ихъ снцомъ и помазалъ дегтемъ. Голова была масляная, и онъ теперь еще пригладилъ ее гребешкомъ, который нашелъ на окошк. Онъ зналъ давно этотъ гребешокъ и мсто, на которо[е] его клалъ старикъ. Онъ умылъ руки, оправилъ рукава смявшейся рубахи и сталъ разбирать гостинцы. Для жены былъ ситецъ большими розовыми цвтами, для матери платокъ белый съ коемочкой, бубликовъ было три фунта для всхъ домашнихъ.
* № 2.
Всю ночь напролетъ слышны были псни, крики, говоръ и топотъ на улиц. Ужъ птухи пли четвертый разъ, ужъ звзды[40] только ко гд, рдкія и яркія, виднлись на неб, уже за лсомъ свтле стало, заря занималась и[41] холодная роса опустилась на[42] землю, а еще кое гд слышались шаги, говоръ или псня загулявшихъ для Петрова дня мужика или бабы. Петровъ день веселый лтній праздникъ, праздникъ, который служитъ срокомъ при наемк и праздникъ, съ котораго начинается самое спшное рабочее время. <Не скоро посл Петрова дня придется ночку прогулять мужику или баб, не скоро опять прідутъ изъ работы къ празднику мужья и привезутъ гостинцы и прогостятъ дв ночки, не скоро ужъ дождешься цлаго дня безъ барщины и своей работы.
Коли бы одинъ молодой народъ былъ въ деревн, пожалуй бы и другой день прогуляли. Съ похмлья да съ веселья проспали бы до обденъ, опять похмляться бы стали, ни лошадей бы въ ночное не погнали, ни косъ не отбили-бы, ни дровъ не накололи бъ, хлбушки бы не замсили, холсты бы и рубахи забыли, такого бы дла надлали, что въ мсяцъ бы не справили, но на то старые люди живутъ, праздникъ, не праздникъ, а свое дло помни.> Не одинъ молодой парень вчера съ вечера стукнулъ послдній разъ въ пристнокъ, собралъ свои ладышки за пазуху и печально пошелъ отъ ребятъ домой, куда его давно уже строго зоветъ отецъ, оброталъ лошадей, пустилъ жеребятъ и мимо хоровода на прогулк прохалъ въ ночное, не останавливаясь пошутить съ заигрывавшими бабами. Похалъ одинъ мимо потемнвшихъ ржей, прислушиваясь къ топоту отставшаго стригуна и къ дальнимъ пснямъ хоровода, и кричалъ: кояшка, кояшка! кояшка! и прислушивался, какъ чуть слышно изъ за бабъ ржалъ сзади его жеребенокъ, забжавшій въ барскіе ржи. Не одна молодайка, не доводивши «борша», вышла изъ хоровода, треснула на послдкахъ по спин парня, который хотлъ остановить ее и, топая котами и шурша новой паневой, побжала черезъ улицу къ свекрови, которая звала ее становить хлбушки. <Не все и старые люди умнй молодыхъ. Другой молодой своего дла не забылъ, а старый еще два дня не опомнится.>[43] Много было пьяныхъ и много грха случилось въ этотъ день. Старикъ Лизунъ жену чуть не убилъ досмерти, Ефимъ съ братомъ подрался, Матрюшка съ Настасьи платокъ сорвала, солдатъ Митюшихиныхъ двку осрамилъ, Макарычевъ его оглоблей убилъ. Грха и веселья, какъ всегда, много было; но утро пришло, у каждаго было свое дло, и каждый взялся за него; вспоминать, да разбирать, <да серчать> — некогда.
<У[44] Ермилиныхъ вчера старикъ крпко загулялъ и всю ночь своей старух и невстк солдатк спать не давалъ, все бурчалъ, только передъ зарей угомонился. Старикъ рдко гулялъ, но>,[45] когда бывалъ пьянъ, то уже никому въ дом не давалъ покоя; <начнетъ разсказывать, какъ его обижали, какъ его мучали, и все подноси, все подноси. Вчера же и случай такой вышелъ. Кром того, что праздникъ, въ этотъ день старшій сынъ женатой со станціи пріхалъ, деньги привезъ, тутъ же снокосъ въ казенномъ лсу наняли и работника въ сосдней деревн сговорили. До вечера еще ничего, а какъ запили магарычи съ Телятинскимъ мужикомъ, съ отцомъ, за Андрея (такъ звали работника, котораго онъ нанялъ), и пошелъ причитать. — Хорошо, что еще старшій сынъ Яковъ дома былъ, такъ егo посовстился, а то бы еще хуже бабамъ досталось. —>
Самъ старикъ съ старухой спалъ въ изб, тутъ же спали два солдата, прохожіе, которыхъ вчера поставили имъ. Солдатка, сестра <старухи>,
Какъ ни замучалась вчера Афромевна съ старикомъ — старымъ людямъ не спится, — она прежде всхъ поднялась въ Копыловомъ двор. Потихоньку откинула армякъ, который покрывалъ ихъ вмст съ мужемъ, укрыла старика, который пробурчалъ на нее, сотворила молитву, ошарила на печи серничекъ (въ изб еще темно было), раскопала золу, вынула синемъ пламенемъ горящую лучину, вышла на дворъ въ снцы, разбудила невстку солдатку и, шагая черезъ ноги солдатъ, начала убираться и готовить хлбушки, и начался день, заботы о будущемъ дн. Скоро ужъ не нужно стало лучины, свтъ повалилъ изъ горящей печи, и сквозь закоптвшее оконцо свтилась заря, солдаты поднялись, одинъ закурилъ трубку въ печи и щипнулъ солдатку; старикъ поднялся <и, сидя на кровати,> покашлялъ, поругалъ старуху зa то, что она его лапти забила подъ лавку, и сталъ вслухъ молиться Богу.
<Только на двор еще спалъ Яковъ съ молодайкой.> Только что послышался лошадиной топотъ и щелканье кнута подъ окнами и старуха хотла бжать, какъ старикъ[47] ужъ началъ ругаться:
— Заснули, дьяволы бабы, хороводы водить, чтоль, аль не слышите. Я вамъ праздникъ то выбью изъ головы.
Домашніе уже знали, что когда старикъ самъ пьянъ бывалъ, такъ на другой день всхъ попрекалъ. <Кто самъ виноватъ, тотъ всегда легко другихъ винитъ.> На двор ужъ было свтло, куры ужъ скочили съ нассти и хотя еще не очнулись хорошенько, но птухъ ужъ началъ кричать, посторонился отъ солдатки и докричалъ таки свое колно. Корова, <которая лежала у воротъ и> лниво взмахнувъ хвостомъ, поднялась отъ воротъ, когда солдатка замахнулась на нее вынутымъ запоромъ. Въ саняхъ подъ армякомъ зашевелилось <и молодайка высунула голову въ красномъ платк>. Ворота заскрипли, солдатка стала къ сторон, и Гришутка <младшій сынъ Копыла> въхалъ на каремъ мерин съ четырьмя лошадьми и жеребятами, которые замшкались въ воротахъ и испуганной рысью, болтая наденными животами, проскочили[48] подъ навсы.[49] Лошади и жеребята сытые, глянцовитые и отъ росы мокрые <по колны>, калясь зеленой травой, разбрелись по очищенному двору — дни три кончили навозъ; перебирая оттопыренными губами соломинки и снцо, корова замычала, ожидая стада, овцы откликнулись ей, птухъ съ курицами придвинулись къ порогу и уже принялись за дло дня, подрагивая ожерельями и отыскивая чего то на голой земл. Гришка щелкнулъ посредин двора еще два раза кнутомъ какъ будто для того, чтобы показать всмъ, что началось утро, что довольно ему одному не спать, пора и всмъ просыпаться. И вдругъ свтле стало на двор, видне стала роса на солом и навоз, воробьи закопошились подъ застрхой, листья зашевелились на ракит изъ за навса, небо поголубло и изъ подъ кафтана высунулась въ красномъ платк <румяная> голова молодайки <и блая рука изъ подъ заворотившагося рукава рубахи>.[50] Она оправила рукой платокъ на <русые, густые> волосы, потерла рукавомъ глаза и, скинувъ ноги, поднялась. Красавица была баба, чернобровая, румяная, складная. <Какъ дв черныя звздочки засіяли ея глаза и какъ заря зарумянились щеки.> Она потянулась такъ, что сани затрещали и звнула, <открывъ свои блые мелкіе зубы и такъ и сложила румяныя губы въ такую улыбку, что какъ будто только радость и <счастье> здоровье живутъ на этомъ свт>. И какъ будто никогда не спала, вскочила босыми ногами и такъ и закипло дло; надла занавску на высокія груди, продла въ паневу широкія бедры и крпко на крпко перетянула кушакомъ <гибкую> спину, что даже грудь выставилась, и такъ, потряхивая паневой, прошла къ колодцу <умыть свои лицо и руки>, что ноги въ спину влипали, какъ говорятъ мужики. Одинъ изъ солдатъ, котораго старикъ Копылъ выгналъ изъ избы за трубку, такъ съ разинутымъ ртомъ и остался, глядя на молодайку, когда она бойко глянула на него со стороны. Только когда она зашла за уголъ, онъ качнулъ головой, плюнулъ ршительно.
— Такъ баба! — сказалъ онъ самъ себ, — въ Польш такихъ не видалъ. Кабы поручику нашему, да онъ не разстался бы съ ней, — подумалъ солдатъ. И еще подумалъ: — И іорникъ же этотъ поручикъ нашъ! <А баба такъ баба.>
<И не одинъ этотъ солдатъ въ Малань вкусъ нашелъ. Много, много и очень много другихъ всякихъ и мужиковъ, и дворниковъ, и солдатъ, и офицеровъ, и господъ, и портныхъ, и офень заглядывались на эту бабу. «Кабы да эту бабу да въ холю взять, — говорилъ одинъ изъ господъ, — а то сиволапому мужику досталась». Однако и сиволапый мужикъ въ ней цну зналъ, да и вс цну знали. Для этаго въ университетахъ учиться не нужно. Старикъ Копылъ сосваталъ ее для сына, за родню, отецъ ее человкъ хорошій. Своихъ двокъ не было, онъ ее за 20 верстъ въ Соловкахъ взялъ. 105 рублей зa нее отдалъ. Это было 4 года тому назадъ, тогда ей 16 лтъ было. Шустрая, черноглазая двочка была и къ работ <куда> ловкая была, только <вотъ> жидка старику казалась. И точно, первое время худа была, такъ дтенокъ, ничего не смыслила и мужа не любила, боялась его, била, щипала. Только теперь раздобрла и мужа любить стала, какъ прідетъ, такъ ужъ не знаетъ, чмъ угодить. А все еще гуляла, дтей не рожала. Баба молодая, красивая баба, много къ ней всякаго народа подлипало, да только плохого ничего не слышно было. И мужъ что дальше, то больше любилъ бабу, особенно теперь, какъ ка станціи стоялъ. Какъ въ недлю разъ задетъ, такъ въ охотки и самъ не знаетъ, какъ порадовать. Когда баба, покачиваясь, но не колыхаясь плечами, пронесла мимо него съ солдаткой ушатъ съ водой, онъ посмотрлъ на нее и посмялся себ въ бороду; весело ему[51] видть при дневномъ свт и при народ свою хозяйку. Какъ будто ночь еще веселй показалась.>
Старикъ вышелъ самъ на дворъ, покричалъ на Гришутку, зачмъ онъ мерина не распуталъ, тутъ же пришелъ староста, повстилъ мужику косить, а бабамъ гресть, и пошла забота. <Кабы глянулъ на нихъ всхъ, кто обихода мужицкаго не знаетъ, ничего бы не понялъ, — подумалъ, что ничего не длаютъ, такъ суются, а однако вс дла, не торопясь, разбирались, каждый зналъ свое дло. И сколько тутъ сразу дловъ было.> — Бабамъ надо хлбы ставить, портки мыть, на барщину сбираться, скотину выгонять, къ сосдямъ за гущей сбгать, поговор[ит]ь еще съ сосдкой, къ другой сосдк забжать мертваго младенца посмотрть и еще мужа провожать нужно было Малань. Мужикамъ Тихона справлять въ дорогу, запрягать, на барщин косы сбирать, веревокъ взять въ лавочк, <скотъ>