Том 8. Прощеное воскресенье
Шрифт:
Подъехал и встал рядом с машиной Петрова виллис, в котором были Папиков и его сероглазая Наталья.
– Ну, я так понимаю, товарищ генерал-лейтенант, – обратился Петров к Ивану Ивановичу, – я так понимаю, что вы с главным хирургом пойдете представляться командующему, а девушки подождут.
– Да, пойдем представимся, – сказал Иван Иванович, грузно поднимаясь с сиденья.
Иван Иванович, Папиков и Петров вошли в здание ЦК, а Наталья и Александра остались их ждать. Александра переложила свой вещмешок к Наташе и пригласила ее:
– Пойдем посмотрим, что здесь к чему.
– Спасибо. Я на фронте насмотрелась, да и по дороге хватило впечатлений.
– Мне тоже не очень хочется, но я пойду.
Не хотелось, однако она почему-то пошла. Почему? На этот вопрос она не могла ответить ни в ту минуту, ни много лет спустя. Пошла – и все,
Прямо от здания ЦК компартии начиналась обширная площадь имени Карла Маркса, на которой в дни торжеств проходили военные парады и демонстрации трудящихся. К площади примыкал широкий бульвар. Здесь, на центральной площади города, сейчас была развернута сортировочная площадка для пострадавших. Раненые стекались сюда со всего города сами или их привозили на студебекерах. Здесь врачи определяли степень тяжести ранений каждого пострадавшего, а медсестры вешали на них карточки из квадратиков картона: № 1 (срочно), № 2 (отсроченная операция). Пострадавших с биркой № 1 санитары разносили вдоль бульвара по импровизированным операционным столам – добытым из развалин дверным полотнам, установленным на каких-нибудь ящиках. Все ближайшие улицы были заполнены ашхабадцами, их впускали на площадь партиями – иначе бы никакой сортировки не получилось. Многие были полураздеты или в изорванном платье, босиком. Каждый оберегал свою рану и был сам в себе, некоторые тут же падали, и санитары оттаскивали их на край площади. «Война научила, – подивилась Александра относительному порядку, – в общем, все делают по уму». Многоголосый шум, приглушенные стоны, работающие двигатели грузовиков, которые подъезжали и отъезжали по оцепленной солдатами, специально оставленной для проезда улице, отрывистые команды распорядителей, слепящее горячее солнце, застывший в полном безветрии, пока еще легкий, сладковатый, ни с чем не сравнимый запах тлена человеческого, – все это, вместе взятое, быстро накрыло Александру удушливой волной сонной одури. Она старалась не глядеть людям в глаза, смотрела себе под ноги на желтовато-белесую пыль, на прах города. Лишь один раз подняла Александра голову: вдруг рядом прозвучал заливистый детский смех. Оказывается, детей в этом углу площади были сотни. Никто из них не плакал. А белолицая русая девочка лет трех звонко смеялась в ответ на рожицы, которые корчил ей черноволосый черноглазый мальчик чуть постарше. Когда Александра услышала этот смех и увидела голубоглазую девочку в светлых локонах, сонную одурь как рукой сняло. Невольно она улыбнулась девочке и хотела приостановиться, но толпа понесла ее дальше. Она не сопротивлялась. Потом Александра узнала, что все собранные в этой части города дети дожидались отправки в разбитый для них на севере лагерь и на тот момент уже были сиротами, к счастью, живыми и здоровыми, если, конечно, не считать царапин и ссадин. И многих из этих детей ждала долгая жизнь, а одного восьмилетнего мальчика, потерявшего накануне мать и двух братьев, даже царство в самом прямом смысле этого слова и золоченые памятники при жизни [20] .
20
Речь идет о Туркменбаши.
Сонная одурь уступила место какому-то странному пограничному состоянию между сном и явью. Александра шла по тенистому бульвару среди мохнатых от пыли деревьев, по бульвару, где стояли импровизированные операционные столы и кипела работа по биркам № 1. Порядка здесь было больше, чем на площади, и хирурги, и операционные сестры – все в белых халатах, белых шапочках, масках. «Война научила, – опять отметила Александра, – все делают правильно». Она шла, опустив глаза и забредая сапогами в желтовато-белесой пыли, как в воде. Запах тлена был и здесь. Видимо, он овладел уже всем городом, и Александра подумала: «Люди работают без противогазов последние часы, скоро не смогут».
– Шить! – услышала она негромкую команду. Господи, голос был так знаком… так знаком, что стало неясно, на том она свете или еще на этом… Сказать, что она остановилась по своей воле, нельзя. Правильнее будет сказать, что ее просто вбили в землю… Александра подняла глаза: метрах в трех от нее, посредине бульвара, за столом шла операция. Прямо на нее смотрела круглолицая операционная медсестра, но Саша не увидела ее лица, оно слилось в белое пятно, а разглядела в подробностях только стоявшего к ней спиной хирурга, который
Ее толкали, требовали «не разевать рот», «не путаться под ногами», она сносила все безропотно. Она не знала, сколько прошло времени; не понимала, день на земле или ночь; не представляла, в каком столетии живет и живет ли вообще или ей все это только мнится… Она видела, как между лопаток по спине хирурга стекает пот, оставляя свежий темный след на халате; видела движения операционной сестры к его лицу – конечно, та промокала чистым тампоном пот с его лба и носа, чтобы капли не попали на операционное поле.
Наконец, он закончил шить, положил на стол ножницы, полоснувшие острым бликом в тяжелом, напоенном тленом стоячем воздухе, повертел затекшей шеей и стал медленно-медленно поворачиваться к Александре.
Не шелохнувшись, не чувствуя себя ни живой, ни мертвой, она стояла под пыльной свечой пирамидального тополя.
В просвете между белой шапочкой и белой маской, закрывающей рот и нос, на нее взглянули в упор два эмалево-синих глаза, чуть-чуть раскосых. Эта раскосинка, как и прежде, не портила их, а придавала какой-то оттенок необыкновенности… Он повел взглядом по Александре, потом левее, потом правее… Он явно кого-то искал и не находил… Не найдя, стал медленно-медленно, как летающий во сне, поворачиваться назад к операционному столу, пока еще пустому. Ни до этой минуты, ни после, ни разу в жизни Александра не испытывала такого парализующего страха, но все-таки выкрикнула:
– Ад…
Адам повернулся к ней от стола резко, всем корпусом. Всмотрелся в ее лицо, в ее погоны, в наградные планки, опять в лицо и сделал первый неуверенный шаг к ней навстречу. Нет, они не упали в объятия друг друга, а лишь приблизились вплотную и взялись за руки. Руки были ледяные, бесчувственные, но способные держать крепко.
– Ад… – чуть слышно смогла выдохнуть Александра. – Адам…
Так устроена женская память, что обычно женщины помнят все в мельчайших деталях: кто что сказал, кто где стоял, кто куда бежал, кто во что был одет. А Александра из того важнейшего в ее жизни дня 7 октября 1948 года помнила лишь смутные обрывки, опаленные зноем и пропитанные сладковатым запахом смерти и любви, о которой недаром сказано: «Сильна, как смерть, любовь». До встречи с Адамом она хорошо запомнила только веселое, удивительно чистое личико смеющейся девочки, а потом, после встречи, была какая-то куча всего вместе: слепящее солнце, нарастающий запах тлена, шум, гам, суета, студебекер, на котором подъехал к зданию ЦК Горшков с фотоаппаратом на шее.
– У летчиков вименял, – радостно сказал он, увидев Александру с Адамом, – давай, я тебя первую щелкну. Маску снимите, товарищ, – обратился он к Адаму. Оказывается, с тех пор, как Александра увела его от операционного стола на бульваре, тот так и шел в маске.
Адам снял маску, и Горшков сфотографировал его и Александру, держащихся за руки, как трехлетние дети. Когда Александра уводила за собой Адама, работавшая с ним операционная сестра крикнула:
– Куда вы, товарищ местный?
– В распоряжение командующего, – громко сказала ей в ответ Александра. И многие оглянулись им вслед с недоумением.
Едва Горшков сфотографировал их, как из парадного подъезда ЦК вышел командующий Туркестанским военным округом генерал армии Петров и с ним Иван Иванович, Папиков, подполковник Петров-младший.
– Разрешите обратиться, товарищ генерал армии! – подбежал к командующему Ираклий Соломонович.
Петров кивнул: дескать, обращайтесь.
– Разрешите вас с нашей группой снять?
– Это наш начальник тыла, – шепнул на ухо Петрову Иван Иванович, – фронтовик, мы с ним на Сандомире еще…
– А-а, – Петров согнал с лица хмурь, – давай.
Очень быстро вокруг командующего встали приехавшие из Москвы врачи и медсестры, в том числе и те, которых только что привез с секретного аэродрома Ираклий Соломонович.
Как-то моментально, как умел он один, Горшков успел втиснуть Александру и Адама в самую середину кадра: Адама между Иваном Ивановичем и Папиковым, а Александру прямо под правую руку к командующему. Петров заулыбался: Александра была и статная, и лицом хороша, а орденские планки, попавшие в поле зрения командующего, значительно подкрепили ее облик. Планки были уж очень знатные.