Томасина
Шрифт:
И вдруг он вспомнил, как совсем недавно, когда спасения не было, раздался крик: «За Макдьюи! За Макдьюи!»
– Постойте, – сказал он. – Я кое-что припомнил. Если она доживет до утра, надежда еще есть…
Доктор Стрэтси вздохнул и взял свой чемоданчик.
– Надежда есть всегда, – поправил он. – Я приду завтра пораньше. Макдьюи не пошел за ним. Он думал так: на свете есть Лори. Лори здорова, она уже не блаженненькая, она способна драться как лев, за того, кого любит. Она спасет его дочь, да и его самого. И, полный надежды, он решил утром поехать к ней.
Доктор Стрэтси пришел пораньше, посмотрел
Ночью он не ложился, сидел возле Мэри Руа и держал ее за руку, пытаясь влить в нее свою любовь. Он просто чувствовал себя батареей, заряженной любовью, или ампулой, полной любви. Так провел он всю ночь, пока не занялась заря. Мэри не умерла за ночь; и он поехал к Лори, чтобы та ее спасла.
Проезжая мимо мест вчерашней битвы, он увидел, что цыган там нет и как бы не было. Примятая трава, следы колес, куски обгорелого дерева и холста – и больше ничего. Освобожденные звери, наверное, ушли в лес. Макдьюи улыбнулся, представив себе, как обезьянки тянут за веревку, требуя милосердия, а Лори выходит к затерянным детям чужой земли.
Наконец и сам он, бросив машину внизу, добежал до дерева и остановился, чтобы отдышаться и подыскать слова, которые он скажет Лори: «Помогите мне, Лори. Поезжайте со мной. Моя дочь умирает. Никто, кроме вас, ее не спасет».
Потянуть за веревку он никак не решался. Вокруг было тихо, как будто все вымерло, и ему казалось, что звон колокольчика вызовет цепь каких-то необратимых событий.
Тяжело дыша, он стоял и глядел на домик. Дверь была заперта, ставни – тоже. Вроде бы все было то же, но дом как будто отвернулся от него, или заснул, или неприветливо сжал губы. Что это – мерещится после бессонной ночи или ему действительно больше не рады здесь?
Сам тому удивившись, он услышал короткий, чистый звук колокольчика и понял, что нечаянно задел веревку плечом. Тогда он принялся звонить вовсю, и громкий лай раздался ему в ответ. Звонил он долго. Собаки умолкли, птицы успокоились; но Лори не выходила к нему.
Он стал кричать:
– Лори, Лори, это я! Это я, Эндрью!
Собаки залаяли снова, а птицы на сей раз не шелохнулись. Макдьюи стало страшно – не ранена ли она, не обожглась ли так сильно, что не может ответить? Но он звонил и кричал, кричал и звонил, пока привычный гнев не накатил на него. Он злился, что любит ее, а ничего не может сделать, не может ничего ей сказать, обещать, подарить.
– Лори! – кричал он изо всех сил. – Лори, я вас люблю! Слышите? Я приехал. Я хочу на вас жениться! Неужели я вам не нужен?
Позже говорили, что его предложение слышали на всех фермах в округе. А в домике, у окна спальни, стояла на коленях Лори и смотрела сквозь щелочку на большого, разгневанного, взывающего к ней человека. Шевельнуться она не могла.
– Милый мой, милый, – плакала она. – Надо бы подождать! Что ж так скоро? Нельзя, надо подождать…
Ей так хотелось, чтобы он был потише и понежнее.
– Вчера вы не так себя вели! – кричал он. – Вы дрались за меня! Вы меня поцеловали!
Она совсем смутилась и, уже не глядя на него, закрыла лицо руками.
– Я больше не приду! – крикнул он. – Я больше просить не буду! Когда отзвуки звона стихли, Лори отняла ладони от лица. Ей стало страшно
– Эндрью! Эндрью!
Она долго ждала под деревом, но он не вернулся.
Макдьюи шел, спотыкаясь, сквозь лес. Он ничего не видел, ничего не слышал и не думал о том, куда идет. Так, спотыкаясь о камни и корни, чертыхаясь и падая, забрел он в самую чащу. Надежды у него больше не было, надежда кончилась. Гнев тоже оставил его. Словно бык, он проламывался сквозь заросли и вдруг очутился на поляне, окруженной дубами и буками, усеянной листьями, поросшей мхом и какими-то красными ягодами. В середине была могила, а на ней – дощечка с надписью, ухе обесцвеченная солнцем и дождем и покосившаяся от ветра.
Могила была очень маленькая, как для младенца, и новая волна боли захлестнула сердце Макдьюи – он подумал о том, что его дочь будет лежать на тесном кладбище, а не в таком тихом и радостном месте. Боль была особенно сильной оттого, что дочь еще жила, а он уже думал об этом.
От могилы отойти он не мог, словно заколдованный. Вид ее почему-то прибавлял ко всем и без того тяжким чувствам что-то другое, еще более тяжкое.
Наконец он подошел, опустился на колени и не сразу решился прочитать надпись, боясь, что увидит: «Здесь покоится Мэри Руа Макдьюи, любимая дочь Эндрью Макдьюи. 1950 – 1957».
Потом он решился – читать было нелегко, надпись выцвела – и разобрал:
«Здесь покоится Томасина. Родилась 18 января 1952, зверски умерщвлена 26 июля 1957. Спи спокойно, в.зл блен й друг».
Испугался он не сразу. Он даже не сразу понял, что качает из стороны в сторону большой рыжей головой.
Неправда! Она и так была еле жива! Он спешил. Ей бы не выжить. Никто ее не убивал! – твердил он и вдруг подумал: «Кто же написал эти слова?» Тогда он весь похолодел от ужаса. Кто смел судить его, и вынести приговор, и объявить о том всему свету?
Он вспомнил светлые глаза Хьюги Стерлинга, и лица обоих его друзей. Он услышал три голоса, они выкликали: «Ветеринар Макдьюи, вы привлечены к суду. Дети судят вас. Мы разобрали ваше дело, и приговор наш – презрение».
Он снова увидел, как они все трое стоят перед ним, обвиняя цыган в жестокости к беззащитным, которых они так жалели и так хотели защитить.
«Медведя бьют!» – услышал он и увидел рядом с ним прозрачную, как тень, Мэри Руа. «Он убил мою кошку», – сказала она. Он давно не слышал ее голоса и вздрогнул при его звуке. И понял, что она действительно стояла здесь, когда ее друзья оказывали последние почести ее лучшему другу. Они действительно вынесли приговор: «Зверски умерщвлена», – и дочь подсудимого не спорила с ними. Неужели и на ее могиле они напишут эти слова?
Эта могила и эта надпись сделали то, чего еще не бывало: он увидел себя самого. Он увидел, что у него каменное сердце, что он не считается ни с кем и любит только себя. Даже сейчас, взывая к Лори, он забыл, зачем к ней приехал, забыл о дочери, злился, орал. Он увидел, что жизнь не пройдешь без жалости, и понял, что никогда не жалел никого, кроме себя. Он плохой отец, плохой влюбленный, плохой врач. Плохой человек.
Вот так случилось, что ветеринар Эндрью Макдьюи упал на колени и, громко плача, выкрикнул слова, немыслимые в его устах: