Томление
Шрифт:
На двор усадьбы въехал верхом на лошади Даг, и мальчик тотчас начал проситься к нему в седло.
Даг поднял его к себе.
— Ну, что здесь происходит? — спросил Даг жену. — Как дела?
— Пришло письмо от Сесилии, — ответила Лив, поправляя свои растрепавшиеся волосы. — Она рассчитывает приехать на Рождество домой и остаться с нами на два месяца.
— Это хорошие новости! А как Ирья?
— Все прекрасно. Сегодня она особенно счастлива, так как Таральд наконец понял, что она — женщина всей его жизни.
— Да, этот парень всегда соображает туго.
Лив
— Даг, меня очень беспокоит один вопрос.
— Ну, теперь-то уж все устроилось!
— Не уверена. — Она еле слышно произнесла: — Интересно, как посмотрит господин Кольгрим на то, что у него, возможно, появится брат или сестричка?
Даг призадумался.
— Действительно, он может здорово приревновать Ирью к новому ребенку! Нам остается лишь надеяться на лучшее.
— Я боюсь, что он поведет себя дурно. И я часто думаю о том, что мы тогда ошиблись, уговорив Тенгеля оставить этого ребенка.
— Когда он хотел выскоблить плод, ты это имеешь и виду? — спросил Даг. — Я тоже иногда вспоминаю об этом. Но все же я считаю, что мы поступили правильно. Ведь с христианской точки зрения…
— Но такая точка зрения подчас вынуждает людей сталкивать друг с другом два злых начала. Они сохраняют жизнь, а потом остаток своей жизни посвящают тому, чтобы воспрепятствовать этой злой жизни пожрать чью-то другую жизнь.
— Ну, ты все доводишь до крайности, — возразил Даг, который был верующим в большей степени, чем его жена. — Мы ведь любим нашего внука, разве нет?
— Конечно же, любим, — устало ответила Лив. — И любовь эта смешана с тревогой и страхом. Кольгрим, не тыкай лошади в глаза. Идем домой, пора садиться за стол.
Кольгрим скатился с лошади. Приглашение к столу он принимал мгновенно.
В общем-то, он многое понимал с полуслова. В нем был виден ум и смышленость, которая поражала подчас даже взрослых. Однако те же взрослые никогда не знали, о чем он думает, что там у него внутри.
В то лето все дети в округе болели свинкой. Кольгрим тоже. И от него заразился Таральд. Он слег и очень тяжело переносил болезнь. Тарье, который приехал домой из Тюбингена, лечил его.
— Тебе повезло, — сказал ему Тарье, — что Ирья теперь ждет ребенка.
— Ты считаешь, что свинка повлияет на мое здоровье?
— Ты больше не сможешь зачать детей. Таральд побледнел.
— Откуда ты это знаешь?
— Свинкой следовало бы переболеть в детстве. А у взрослых такие болезни вызывают серьезные осложнения.
Таральд долго вспоминал о словах Тарье. Его последний ребенок, последний шанс. Только бы все прошло хорошо!
Он со страхом ждал разрешения Ирьи от бремени. Та чувствовала себя не совсем здоровой: у нее постоянно болела спина, да еще Кольгрим отнимал у нее массу времени…
Таральд изумлялся сам себе. Его былая любовь к Сунниве улетучилась бесследно. Она походила на мотылька. Ему нравилось смотреть на Сунниву, носить ее на руках, жить с ней в мире фантазий и грез. Они по существу никогда и не говорили друг с другом, — а только щебетали, дурачились, как маленькие, и Суннива постоянно кого-то играла, изображала нежность или беспомощность, и пылкую влюбленность, и невинную чистоту — о Боже, как же он устал от нее!
С Ирьей, наоборот, он мог говорить о чем угодно. Она всегда выслушивала и понимала его. Она никогда не высмеивала его, не подшучивала над его несообразительностью, даже когда он вынужден был признать, что действует необдуманно. Таральд испытывал глубокую нежность к Ирье. Иногда, когда он был в поле, его вдруг захлестывала волна горячей нежности к жене, так что он замирал на месте, не в состоянии пошевелиться, сглотнуть или посмотреть ясным взором вокруг себя. Какое имело значение, как она выглядела? Это была Ирья, его любимая, и к Ирье относились и ее кривые ноги, и полное тело, и подвижное, доброе лицо, — все это он тоже любил.
Он часто говорил ей об этом. И ему было приятно сознавать, что его слова радовали ее. И что она так любила его!..
Таральд смутно догадывался о том, что именно его жене принадлежит заслуга в том, что он сделался наконец взрослым, духовно сильным мужчиной.
Под Рождество домой приехала Сесилия. Оживленная, радостная, счастливая от того, что может побыть дома, с родными. Гростенсхольм сам как будто воспрянул ото сна и расцвел под ее влиянием. Праздник был в Линде-аллее: ведь дома гостил Тарье, прибывший из Тюбингена. Ему было легче навестить родных, чем Сесилии. Ибо дедушка Тенгель еще успел оплатить его обучение. Он не то чтобы оделил одного его, — нет, он не обидел и других наследников, но и Тенгель, и Силье понимали, что о Тарье следует позаботиться особо. Вот почему Тенгель не пожалел денег для своего одаренного внука. Кроме того, и Таральд, и Сесилия получали в наследство владения Мейденов, и поэтому не было ничего удивительного в том, что Тенгель уделил больше внимания семье Аре.
Итак, Тарье и Сесилия прибыли домой на Рождество, и все не могли нарадоваться, глядя на них.
10
Не успела Сесилия появиться в воротах Гростенсхольма, как все кинулись ей навстречу и засыпали вопросами.
— Позвольте мне хотя бы снять пальто? — радостно восклицала она.
На ней было чудесное пальто, подбитое мехом. Лив, которая была занята по хозяйству, тоже кинулась в объятия дочери, приехавшей столь внезапно. Сесилия сама сняла пальто, никому не позволив помочь ей! Вот еще, они могут посадить на него пятно!
— Как же хорошо вновь оказаться дома! Как здесь все хорошо! Милая мама, я должна вас всех обнять… Ой, нет, я сейчас расплачусь, я не должна плакать, я обещала себе это… О, папа, как я рада видеть тебя!
Она бросилась на шею Дагу и грустно подумала о том, что некоторых домочадцев она уже не увидит никогда. Шарлотта, Якоб, Суннива… А из Линде-аллее — самые главные, Тенгель и Силье.
Пока Сесилия обнималась с родственниками, прошло некоторое время, и только позже мать смогла поговорить с дочерью наедине.