Тонкая рябина
Шрифт:
Радин постоял у входа и, не зная, что делать, вошел в зал ожидания. Первый, кого он встретил, был майор-пограничник. Кроме него в зале был еще продавец журналов и газет, недвижно сидевший возле своего киоска.
— Здравствуйте, товарищ писатель, — как родному, обрадовался ему майор. На его скуластом, некрасивом лице была такая искренняя радость, что Радин с поспешностью пожал протянутую ему руку.
«Где я его видел? — лихорадочно соображал он, вглядываясь в лицо майора. — Ведь совсем недавно видел его».
— Я майор Климко, — словно поняв его, напомнил майор, — мы с вами тогда на приеме у зубного врача встретились. Помните, она еще меня, выпившего, прогнала?
Радин моментально вспомнил приемную врача, сконфуженное лицо майора и негромкий, строгий голос Софьи Аркадьевны.
— Помню, как же, как же, — смеясь, сказал он. — Ну как, вылечила она вам зуб?
— Конечно! И знаете, она мне не только ничего не напомнила, но даже мужу, полковнику, ничего не сказала, — удовлетворенно сказал майор. — А я, признаться, побаивался. Баба, думаю, пожалуется своему полковнику, а у нас это, насчет выпивки, строго.
— А вы что, уезжаете? — спросил Радин.
Майор ухмыльнулся и, чуть понизив голос, сказал:
— Да нет, просто зашел пивка холодного выпить. Лето, время жаркое, а в городке неудобно, все как на ладони, а здесь никого. Ну, я кружки две и опрокину.
— И я с вами с удовольствием.
— Вот добре, — обрадовался майор, и они пошли к буфету.
Прошло два дня. По утрам он подолгу сидел за столом, перебирая свои записи, дополняя их новым материалом. Но к полудню его что-то начинало угнетать. Не то чтобы тоска, и не то чтобы усталость. Что-то другое тяготило его, волновало сердце и заполняло мозг.
— Что это со мной творится? — недовольно бормотал он, хотя в глубине души догадывался о причине такого томления. Ему очень не хватало Софьи Аркадьевны, он тосковал по ее ровному голосу, мягким жестам… И причины не находил, чтоб наведаться. Неизвестно, как бы все обстояло дальше, если б как-то, прогуливаясь с Радиным, лейтенант, как о чем-то совершенно обыденном, не сообщил ему:
— А Софья Аркадьевна просила меня узнать, почему вас не видно.
— Занят. Работаю не покладая рук, — как можно равнодушнее ответил Радин, а сердце готово было выскочить из груди. — А когда она говорила вам это?
— И вчера, и сегодня. А полковник даже просил узнать, не больны ли вы…
— Здоров, просто занят.
— Вот и хорошо. Ведь Григорий Васильевич хочет, чтоб вы поехали с ним в экспедицию, — насколько я догадываюсь, операция серьезная.
Острая радость охватила Радина.
— Буду рад. Несказанно рад этому. Передайте полковнику, что я готов.
На следующий день он с аппетитом уминал обсыпанный сахарной пудрой хворост, нахваливая Софью Аркадьевну.
— Соня мастерица кулинарить. Она такие пироги да крендели выпекает, что московским кондитерам далеко до нее, — не отставал и полковник. Потом заговорил о поездке.
— Это километров в шестидесяти отсюда, сектор 14/64. Есть сведения, что сегодня ночью там будет переход через границу. Ну, нам нужно встретить, как следует, незваного гостя.
— Когда едем? Я готов хоть сейчас, — обрадовался Радин.
— Ишь, какой скорый, времени у нас еще хватит. Мне надо проскочить в штаб, я заеду за вами через… — он взглянул на часы, — час, а вы посидите здесь.
— Да нет, я не буду мешать Софье Аркадьевне, — поднимаясь с места, сказал Радин.
— Нисколько не помешаете, наоборот, я буду рада поговорить с вами. Подождите Григория Васильевича здесь, — поддержала мужа Софья Аркадьевна.
— Ну, конечно. В гостинице все равно придется дожидаться меня. Лучше не спорьте, попейте еще чаю, а я постараюсь побыстрее управиться с делами, — поправив чуть вкось висевший револьвер, Четвериков вышел из комнаты.
Радину, конечно, было приятно, что его не отпустили, и в то же время было неловко и трепетно от сознания того, что он остался наедине с Софьей Аркадьевной.
— Хотите чаю, Владимир Александрович? — прерывая молчание, спросила Софья Аркадьевна.
— Да… собственно говоря, нет, — все еще занятый своими мыслями, наобум ответил он.
— То есть как «да», собственно говоря «нет»? — щурясь от смеха передразнила она его.
— Да я это сказал как-то так, неожиданно… — окончательно смешавшись, сказал он.
— Почему? — тихо спросила Софья Аркадьевна.
Опять наступило молчание. Она ждала ответа, а он молчал, не находя нужных слов.
— Я знаю, почему вы смешались, — вдруг сказала Софья Аркадьевна. — Контраст между «ведьмой» и женой полковника Четверикова смутил вас, не правда ди?
— Да. И не контраст вовсе, а… — Радин мучительно подыскивал слова, — а такая неожиданная, такая, как бы это сказать, неправдоподобная встреча в этом маленьком, глухом, типично военном городке… — он опять замолчал и, поднимая глаза, проговорил: — Не подумайте, что я говорю пошлости, просто сейчас я не в силах найти нужных слов… Но, клянусь вам, когда я остаюсь один, я думаю о вас… я все время, много и долго думаю о вас…
Глаза женщины посветлели, взгляд стал задумчивей и нежней. Она не то с интересом, не то с глубоким любопытством слушала Радина, не сводя с него взгляда.
— Еще Тютчев сказал: «Мысль изреченная — есть ложь». Никогда словами, какие б они не были верные, не объяснишь своих чувств…
— Это похоже на объяснение в любви, странно все это, неожиданно и радостно, — сказала Софья Аркадьевна, потом встала и вышла в другую комнату.
Радин, взволнованный, смущенный, сидел один.
«Что я наделал! Что это я наговорил… действительно, очень похоже на объяснение в любви. Но я ведь действительно все время думаю о ней», — как бы оправдываясь, подумал он.
Так просидел он минуту, другую, потом встал и не зная, что делать дальше, подошел к окну.
Ее все еще не было. Она не приходила, и Радин не знал, как быть ему. Уходить нельзя — с минуты на минуту вернется Четвериков.
У окна стоял небольшой столик с патефоном. Рядом двумя высокими стопками высились пластинки. «Ария Левко из оперы „Майская ночь“», «Редеет облаков летучая гряда»…
Радин машинально протянул руку ко второй стопке и, не глядя, вынул из середины первую попавшуюся пластинку.