Тонкая рябина
Шрифт:
В зале зааплодировали.
— Честно говоря, я не думал, что стану свидетелем столь неприятного разговора, и тем более, что сам буду принимать в нем участие. Граница, мужество, романтика — и вдруг такое. Так что вы меня простите, товарищи, если я буду очень краток. Мне не понравилось выступление товарища Самаровой, это я вам скажу откровенно. Нельзя одинаково жестко судить настоящего преступника и бедную, заблудшую душу… А где же наша советская дружба, наша социалистическая мораль? Конечно, воровство, даже мелкое — вещь отвратительная.
— Правильно! Верно!
Радин сел на место, а тронутые его словами люди зашумели.
Прозвенел колокольчик. Все стихли.
— Товарищи, теперь, когда нам уже все Ясно надо заканчивать собрание, — сказал Ильин. — Есть предложение — объявить общественное порицание товарищу Сусейкиной за ее необдуманный поступок, признать ее заслуживающей снисхождения и ограничиться предупреждением и одновременно помочь ей стать на ноги, морально и материально, поддержать ее всем коллективом. Кто за это?
Когда Радин выходил на улицу, он неожиданно столкнулся с Четвериковой.
— Спасибо вам, Владимир Александрович, — просто, как будто продолжая начатый разговор, сказала она.
Радин был рад этой встрече, ее словам, ее доброму взгляду и тому, что эта милая женщина шла с ним рядом.
— Вы куда идете сейчас? — спросила Софья Аркадьевна.
— Никуда. Просто никуда или, как говорится, куда глаза глядят, — улыбаясь, сказал Радин.
— Тогда проводите меня до дому. Вы знаете, где мы живем?
— Где-то там, — неопределенно указав рукой, сказал Радин.
— Вот и нет, — рассмеялась Четверикова, — совсем в другой стороне. Сейчас мы свернем налево, а там, за площадью, и наш дом. Знаете, что, Владимир Александрович, — вдруг приостановилась она, — знаете, что сегодня у меня день не рабочий, и Григорий Васильевич, муж мой, тоже вернется рано, — приходите к нам обедать часов в пять, нет, даже раньше, в четыре тридцать, хорошо?
— Да удобно ли будет?
— Григорий Васильевич уже несколько раз говорил, что хочет пригласить вас, но я, — она засмеялась, — сама пропускала это мимо ушей.
— Почему? — спросил Радин.
— Да потому что… не знаю, почему, — вдруг по-детски развела она руками.
Он удивленно взглянул на нее и рассмеялся.
— Григорий Васильевич мне рассказывал, что вы хотите писать о границе книгу, очерки о солдатах, их жизни и службе.
— Да, вот я уже побывал на ряде застав. Там, наряду с охраной границы, караульной службой, идет попутно и своя жизнь. Есть семьи, есть чудесные дети, — вспоминая Леночку, улыбнулся он.
— Вы любите детей? — вдруг сказала она.
— Очень! — ответил Радин.
— Я тоже, — с какой-то затаенной грустью произнесла Четверикова.
Они пошли по пыльной, с узким тротуарчиком улице, вдоль которой тянулись сплошь одноэтажные дома. Две женщины на коромыслах несли воду. Свинья с десятком поросят важно разлеглась в луже у водоема. Петух, куры, зелень, выбивавшаяся из-под булыжника, палисадники домов с крашеными воротами и цветными ставнями, — все это было глубоко патриархально и незнакомо Радину.
— Здесь у вас все так интересно и необычно, Порой даже не веришь своим глазам, — останавливаясь возле дома, построенного теремком, с петухом на крыше и флюгером на воротах, сказал он.
— Потому что вы из столицы, — тихо сказала Четверикова. — И мне первое время нравилось все это, — не глядя на теремок, сказала она. — Домик построил местный художник Творогов. Он умер, а теремок остался. А я знала, что вы защитите эту бедную женщину, — вдруг резко повернула разговор Софья Аркадьевна.
— Почему? Спасибо, Софья Аркадьевна, — мягко сказал он, — но великодушие проявили вы я только поддержал вас.
Она ничего не ответила и лишь благодарно взглянула на него.
— А вот и наш дом, — указывая рукой на небольшой, нарядный, одноэтажный домик, сказала она.
Вокруг дома был сад, вернее, садик. На узкой, посыпанной толченным кирпичом дорожке белели две скамейки, под деревом стоял вкопанный в землю круглый стол, а чуть поодаль висел гамак.
Софья Аркадьевна перехватила взгляд Радина.
— Эти мелочи возбуждают недовольство кое-кого.
Они остановились у калитки.
— Итак, Владимир Александрович, мы ждем вас. Я не прощаюсь.
«Удивительная женщина», — думал о ней Радин, возвращаясь обратно.
До назначенного часа было еще далеко. Надо было как-то убить время, и Радин пошел бродить по городку.
«Может, пойти в кино?» — в раздумье остановился он возле афиши, наклеенной на дощатый забор. Раздумав, он пошел дальше по главной улице городка.
Проспект Сталина, — так помпезно называлась эта серая, типично провинциальная улица в захолустном, военном городке.
«Дань времени», — подумал Радин, шагая по этому, ничем не отличавшемуся от других улиц, «проспекту». Те же низенькие дома, серая мостовая с выщербленным булыжником, и лишь козы вместо свиней теперь попадались ему навстречу.
Длиннорогие, с трясущимися бородками, с бубенчиками или веревками на шеях, они щипали траву, окаймлявшую пустыри и палисадники.
«Сельская идиллия», — усмехнулся он.
Радин уже начинал жалеть Софью Аркадьевну, надолго осевшую в этом скучном городке.
— Бугач! — проговорил он, вспоминая, как долго искал на военной карте этот ничем не примечательный городок.
«И какая она все же милая женщина», — вдруг ни с того, ни с сего подумал он.
«Парикмахерская», — прочел Радин, останавливаясь возле стеклянных дверей, над которыми красовались огромные буквы и был выведен некий субъект с чудовищно разросшейся шевелюрой и лихо закрученными кверху усами.