Тонкая рябина
Шрифт:
— Забавно. Ну, где еще встретишь такую архаическую, времен НЭПа, вывеску.
И он решительно шагнул внутрь.
— Постричь, побрить, помыть голову? — делая нечто вроде поклона, спросил его парикмахер, тощий и костлявый мужчина лет пятидесяти.
— Побрейте и подравняйте на висках и затылке, — садясь в кресло, сказал Радин.
— Приезжий будете? — ловко и увлеченно намыливая ему щеки, поинтересовался парикмахер.
— Да, ученый буддист из Москвы, — очень серьезно и важно ответил ему Радин.
«Забавный город», — подумал он и снова вспомнил Софью Аркадьевну.
— О, да вы, товарищ писатель, точны, как часы. Прямо военная точность, — выходя навстречу гостю, сказал полковник.
— Семь лет службы в армии, — и вот вам результат, — пожимая руку полковнику, пошутил Радин.
— Ну, это особенно приятно, свой, значит, военная косточка, — обрадовался Четвериков. — А где служили, в пехоте?
— В артиллерии. Окончил артиллерийское училище, затем арткурсы в Ленинграде. А служил в тяжелом гаубичном дивизионе в Закавказье, возле турецкой границы, может, слышали такое местечко — Ханкала?
— Не слышал, а вот что вы свой брат, солдат, это хорошо, — еще раз повторил полковник.
— Демобилизовался в звании старшего командира батареи в тридцать первом. С тех пор занимаюсь литературой.
— И это добре. Теперь я понимаю, почему вас к нам, пограничникам, потянуло. Что ни говори, а военная закваска свое возьмет.
— А где Софья Аркадьевна? — спросил Радин.
— По хозяйству хлопочет. Какой-то пирог в честь вашего прихода печет, — усаживаясь возле гостя, сказал полковник. — Я из Политотдела получил указание предоставить вам побольше материалов, чтобы вы пошире охватили нашу службу. А поди трудно все-таки писать? — с наивным любопытством спросил он.
— Да нет… ведь это же моя профессия, — неопределенно сказал Радин.
— А я б не смог. Вот думал я о том, как вы пясать о нас будете и, ей-ей, не знаю. Больно трудная задача, уважаемый Владимир Александрович. Написать статью, доклад, даже, скажем, для газеты, это я понимаю, но вот сочинить рассказ или еще хуже, — он добродушно засмеялся, — роман, мне думается, дело посложнее, чем целой дивизией командовать.
Радину нравился этот пожилой крепыш, с такой откровенной непосредственностью беседовавший с ним. Радину было легко и приятно. Все было удивительно мило и тепло. Чистая скатерть, белоснежные салфетки, вкусный обед, неожиданно простой и дружеский прием, — все было очень по душе Радину, но больше всего — хозяйка, приветливая, со сдержанными манерами истинной ленинградки.
Когда после обеда они перешли в гостиную, Нетвериков сказал:
— А что, Соня, не завести ли патефон?
Радин, которому почему-то сейчас совсем не хотелось музыки, вопросительно взглянул на хозяйку.
— Нет, Гриша. Я хочу поговорить с Владимиром Александровичем о Москве, о книгах, о писателях, которых знаю только понаслышке. Вам не скучно будет?
— Наоборот. Я с радостью отвечу на ваши вопросы, — сказал Радин.
— Давайте в сад? Там сейчас хорошо, цветы, воздух, — предложила хозяйка.
В саду действительно было хорошо. Уже отцветал жасмин и его тонкий, пряный аромат явственно чувствовался в предвечернем воздухе. Начинавшие наливаться яблоки-скороспелки, еще небольшие, зеленые, густо осыпали деревья в саду. Их щекочущий ноздри запах сливался с ароматом жасмина и пышно разросшегося шиповника. Запоздалые шмели и пчелы еще кружились над цветами. В садике было так уютно и спокойно, что Радин невольно закрыл глаза. Так они, словно старые и добрые знакомые, просидели до сумерек.
— Я пойду приготовлю чай, а вы посидите здесь, — сказала Софья Аркадьевна.
Мужчины остались одни.
— Женаты, Владимир Александрович?
— Был, но недолго, — оказал Радин. Помолчав, он добавил: — Человек она не плохой, а вот как-то не устроилась жизнь… Уже три года, как разошлись.
— Все бывает в жизни, — сказал Четвериков.
— … чай пить, — донеслось из окна.
В десятом часу Радин попрощался с гостеприимными хозяевами.
— Я провожу вас до гостиницы. Город хоть и небольшой, но все же пока вам незнакомый, да и мне перед сном подышать воздухом не вредно, — сказал Четвериков.
Они вышли на безлюдную улицу. Кое-где горели фонари. Городу, по-видимому, было привычнее больше лунное освещение, так серебристо сверкало все вокруг. Было непривычно тихо, только собачий брех изредка нарушал тишину.
— Скучно, конечно, невоенным в нашем городке, — как-то виновато произнес полковник, и Радин понял, что под словом «невоенным» он подразумевал не его, а свою жену.
Когда они остановились у невысокого двухэтажного дома, Четвериков сказал:
— Заходите почаще, Владимир Александрович, я — само собой, а уж Соня как рада будет…
— С радостью, дорогой Григорий Васильевич, — совершенно искренне сказал Радин.
Радин с утра работал над материалами, уже довольно объемистыми. Но впечатление от посещения домика Четвериковых не покидало его.
Пообедав в военной столовой, он пошел погулять. И опять потянулись улицы с пыльной зеленью палисадников, и Радин вдруг почувствовал острое желание поскорее вернуться в Москву. Даже вчерашний день в семье Четвериковых показался ему немножко скучным и монотонным. Но уезжать было рано. Еще предстояли две-три поездки на границу, знакомство с людьми и службой солдат и… быть может, какой-либо интересный случай. Все-таки граница…
Незаметно для себя он дошел до вокзала. На путях тяжело пыхтел поровоз, другой тонкими свистками откликался где-то в стороне. Вокзал был бедный, потому что станцией Бугач заканчивалась линия железной дороги. Что-то захолустное было в его облике — и небольшой перрон, и немощенная площадь перед вокзалом, и две пролетки с изъеденной временем сбруей на понуро стоявших лошадях.
Поезд приходил в сутки один раз, часов в одиннадцать дня, а уходил в половине двенадцатого ночи. Поэтому сейчас здесь было тихо, и лишь случайные прохожие оживляли сонный вид вокзала.