Тонкая рябина
Шрифт:
— Следствие кончается. Скоро получишь срок — на работы, — сказал староста камеры.
Но проходили дни, исчезали некоторые из старых, прибывали новые, принося путаные, порою невероятные слухи «с воли», а Радина больше не вызывали на допрос. В камере он сдружился с некоторыми заключенными, а больше всех с москвичом, инженером Притульевым, пожилым, спокойным, уравновешенным человеком. Притульева арестовали второй раз. Первый раз — в 1930 году, когда он вернулся из заграничной командировки. Продержав три месяца, его отпустили. Он был нефтяником, крупным специалистом, его не раз повышали в должности.
— Теперь одиннадцатый месяц отсиживаю, — с горькой усмешкой сказал инженер.
— Может быть, и теперь так же отпустят.
Инженер покачал головой:
— Не те времена. Сейчас этого почти не бывает, а вот то, что у вас другой следователь Костин, это хорошо. Купанов — зверь, об этом знают все заключенные.
— А вы знаете Костина?
— Нет, но слышу тут от некоторых заключенных, что добросовестный и справедливый человек.
— Тебе повезло, новенький, — слушая их разговор, вставил староста камеры, бывший железнодорожный кассир. — Купанов подлюга, дал бы бог на воле с ним встретиться.
Прошла еще неделя. Радин уже свыкся с бытом камеры. Жизнь на виду была куда легче одиночки, тут ее скрашивало то, что возле него были, порядочные, честные люди.
Прошло еще несколько дней, и Радиным постепенно овладела апатия. Ни звука с воли, ни одного слова. Особенно тяжело было, когда кому-то приносили передачу. Радость, оживление, — этими скупыми весточками с воли жили заключенные, по каким-то только им понятным деталям они определяли благополучие родных. Эти весточки иногда вызывали и скорбь, но всегда заполняли их души.
Только Радин да еще старик-колхозник откуда-то из-под Костромы не получали ничего.
Видно, все уже кончено и с жизнью, и с Соней, — с отчаянием думал Радин, тщетно ожидая вызова на допрос.
Время шло, почти половина камеры уже получили «сроки». Но однажды, когда он уже потерял всякую надежду, вызвали и его.
— Все, что вы тут рассказывали нам, ничего не стоит. Все враги народа разыгрывают невинность… И вы тоже, но… — тут следователь сделал паузу, — но…
Радин молчал, с тупой покорностью смотрел на него. Теперь ему было все равно, что сделают с ним. Хуже того, что было, быть не могло.
— …мы проверили все-все! — поднимая брови, повторил следователь. — Много путаного и неясного было в ваших словах и делах. И самое главное, ваша поездка на границу.
«Самое светлое в моей жизни», — подумал Радин, почти не слушая рассуждения следователя.
— Но вот, — тут следователь вынул из папки какую-то бумагу. — Вот сообщение, которое проливает свет на ваше посещение границы, — держа в руке бумагу, он внимательно глянул на Радина — написано полковником Четвериковым, ответ на наш запрос о ваших действиях в пограничной полосе.
Безразличный, почти не вслушивающийся в его слова, Радин очнулся. Широко раскрыв глаза, он впился взглядом в следователя. Тот иронично усмехнулся.
— Теперь мы знаем, что заставило вас задержаться в Бугаче. — Он уже с любопытством смотрел на переродившееся лицо Радина. Что-то светлое, похожее на человеческое сострадание, показалось и в глазах следователя, так жалок и так счастлив был в эту минуту Радин.
Секунду следователь молча следил за ним, потом тихо сказал:
— Полковник Четвериков не чета другим. Он пишет о вас как о достойном человеке, ни в чем не запятнанном, ни в чем не заподозренном в течение всего срока пребывания в Бугаче.
Круги заходили перед глазами потрясенного, готового закричать, завыть от нахлынувших чувств Радина.
— Я даже прочел ваши книги, когда получил характеристику Четверикова, — глядя в окно, сказал следователь. — Пишете вы хорошо, а вот поступили с человеком плохо… скверно! — и, поворачиваясь к неподвижно сидевшему Радину, сказал:
— Следствие закончено, — и уже совсем тихо произнес: — Думаю, что напишете еще немало книг.
Он позвонил.
Радин все сидел в той же позе, все с тем же жалким, смятенным лицом.
Полночи просидел он на нарах. Ни спертый воздух, ни сонные вскрики, стоны или жалобные всхлипыванья не отвлекали его от дум.
Соня… Смерть, ссылка в Сибирь, на Колыму или Магадан, — все теперь было второстепенным и мелким. Великодушие и честность Четверикова заставили по-другому смотреть на испытания.
— Спи, Владимир… прикорни как-нибудь и попробуй уснуть, — чуть касаясь его руки, сказал Притульев.
— Не могу, — еле слышно прошептал Радин.
— Тебя били? — спросил инженер.
— Нет… Мне показали письмо человека, у которого я отбил… — он поправился: — увел жену.
— И что он? — широко открывая глаза, спросил Притульев.
— Он написал, что я… что я честный человек, не способный на… подлость. — И Радин коротко рассказал о событиях последних месяцев жизни на свободе.
В камере было душно и смрадно. Кто-то храпел, рядом на нарах лежал с открытыми, устремленными в потолок глазами старик, кто-то тихо плакал в углу.
— Теперь ждите срока, — выслушав его, сказал инженер. — Думаю, что он у вас будет недолгим. Не со всеми следователи ведут такие беседы и показывают присланные письма. Вам повезло, я сижу уже второй раз, опыт кое-какой имею. Думаю, что дадут вам лет восемь или даже пять… Если высылки, то это будет счастьем.
— Пять… высылки? — в испуге повторил Радин.
— Ну да. Когда ничего нет, — дают пять. Оправданий здесь не бывает. А теперь давайте спать. Утро вечера мудренее, а в тюрьме особенно.
Только к утру Радин забылся легким сном, на уже в шестом часу камеру, разбудил надзиратель.
За дверью раздавали «пайку». Старший по камере выкрикивал фамилии заключенных, передавая каждому жалкий паек: кусок сахара, четыреста граммов черного хлеба и кусочек селедки.
— Вас сегодня увезут отсюда, — наливая в кружку бурый чай из большого жестяного чайника, сказал инженер. — Если выйдете когда-нибудь на волю, разыщите, прошу вас, — отпив глоток, инженер замер. — Разыщите мою семью. Жена, сын и дочь живут… — он назвал московский адрес… — Не забудете?