Тонкая рябина
Шрифт:
— Никто. Я действительно студент-медик…
— Врешь, мерзавец! Я таких, как ты, за версту чую, недаром пять лет со всякой сволочью вожусь. А ты иди! — поворачиваясь к конвоиру, приказал он.
— Слушаюсь! — исчезая в дверях, выкрикнул тот.
— Так никто, значит. А на воле, на гражданке, ты тоже лекарем был?
— Не был… Книги писал, литературой занимался.
— Так чего ж ты, гад собачий, себя за студента выдаешь?
— Не выдаю, а так оно и есть… Я писатель, но и медицину люблю. В вечернем обучался…
— Врешь, — остановил его начальник. — Меня браток, не надуешь, — и он завертел перед самым носом Радина указательным пальцем.
— Я говорю правду, гражданин начальник.
— Кто тебя научил врать, я тебя спрашиваю? Ты что, думаешь, я такой уж неотесаный Митюха, что не понимаю, что писать книги и людей лечить невозможно, — вдруг закричал «Иван Грозный». — Ну, что молчишь, гад? Нечего ответить? Я, брат, на три аршина сквозь землю вижу, меня не обманешь…
— Я не обманываю, только должен вам напомнить, что Чехов был врачом и писал одновременно книги. Доктор Вересаев тоже был отличным врачом…
— Врешь ты все, — чуть опешив, сказал начальник лагеря.
— Говорю правду, проверьте, пожалуйста. А Нарком здравоохранения, товарищ Семашко, тоже оставил после себя ряд литературных произведений — новеллы, мемуары…
— Са-машко? — в раздумьи переспросил «Грозный».
Начальник лагеря был озадачен. Он потер переносицу и уже спокойнее спросил:
— Значит, ты тоже хочешь, как Чехов?
Несмотря на сложность ситуации, Радин еле сдержал улыбку.
— Если б я писал, как Чехов, конечно, медицину оставил бы, но… — он развел руками, — куда мне до Чехова…
— О, вот это я люблю, — вдруг преображаясь, сказал начальник. — Что скромный, — пояснил он. — Кто скромный, тот еще не потерянный для нас человек, может еще выправиться и со временем опять пользу людям принести… Ты, видать, из таких.
Он сел снова за сто л, глотнул кофе и через плечо крикнул куда-то в третью комнату:
— Маша! Иди сюда, подогрей кофе, да вот на своего писаку полюбуйся. Это жена моя, — с неожиданно доброй улыбкой сказал он, — она твои книги читала, говорит — талантливый, хороший писатель.
Я вот потому тебя и вызвал, думал, ты хвастун, зазнайка какой, а ты ничего, скромный.
В комнату вошла молодая, лет тридцати женщина с простым приветливым, лицом.
— Познакомьтесь, вот он, твой Радин, — чуть насмешливо, но мягко сказал начальник лагеря.
— Здравствуйте, — подавая руку смутившемуся от неожиданности Радину, сказала она. — Я Мария Ивановна, жена Ивана Васильевича. Вы не придавайте значения его брани, это… — она махнула рукой, — по положению.
— Но, но, Маша, не порть его, а то из-за твоих слов как бы в карцер не угодил.
Радин неподвижно стоял, ожидая чего угодно, — и доброго, и дурного.
— Так вот что, я вызвал тебя для проверки, но раз ты и медик, и писатель — твое счастье. Убедил ты меня. Валяй, будь и тем, и другим, только вот что… Скажи ему сама, Маша, — обратился он к жене.
— Дело в том, что у меня здесь большая библиотека, тысяча с чем-то томов…
— Она любительница книг, все время читает да деньги на них тратит, — не без самодовольства сказал начальник.
— …а порядка нет; их бы надо тематически объединить, переписать и уложить на полках по алфавиту и темам…
— Во, во… по темам, — поддакнул муж.
— Времени у меня, да и знаний для этого нет, вот если б вы, товарищ писатель, согласились привести библиотеку в порядок…
— Согласились… — недовольно повторил «Иван Грозный». — С завтрашнего утра за дело, и все! Понятно? — обернувшись к Радину, строго сказал он.
— Понятно. Я с радостью возьмусь за это.
— Молчи, тебя не спрашивают, с радостью или как… Делай дело, и все, понятно? — и не дожидаясь ответа, он продолжал: — Ну, а раз ты еще и медик, так мешать тебе в этом не буду. Сделаем так: с десяти до четырех работай здесь, укладывай книги; наводи порядок, а с шести и до десяти — в околодке, лечи, а то и калечь арестантов, — засмеялся начальник. — Я отдам сейчас приказ, и с утра приступай к делу.
— Слушаюсь! — радостно выкрикнул Радин.
Он ждал, что его сейчас же уведут обратно, но Мария Ивановна отвела в угол мужа и что-то тихо сказала ему.
— Не положено, Маша, знаешь ведь, как обернуться может, — стал отговаривать жену начальник, но она настаивала на своем и он, махнув рукой, сказал: — Ну ладно, разве вас переговорить…
— Вот что, писатель, Маша — душевный человек, ей бы не в лагере начальницей быть, а в детской больнице няней… Я вот сейчас допью кофе, и уйду, ты тоже попей, небось, давно настоящего не пил, а Маша о-о, какая мастерица кофе варить… Выпей, а через пятнадцать минут я зайду и отправлю тебя обратно в околодок. Только ежели жалеешь себя и хочешь добра и себе и нам — ни-че-го про кофе, про разные там булки-мулки, ни-ко-му не говори, почему, сам знаешь….
— Спасибо… да я не хочу кофе…
— А я тебя не спрашиваю, хочешь или нет, пей, ешь, да помни, что я тебе сказал, — уходя, повторил начальник лагеря.
— Вы ешьте, прошу вас, — придвигая к Радину тарелку с пирожками и булочками, сказала Мария Ивановна, — позвольте, я налью вам еще стакан, — предложила она, когда спеша и обжигаясь, Радин быстро выхлебал свой кофе.
— Благодарю, я больше… — начал было он.
— Пейте, товарищ Радин, и не спешите. Иван Васильевич совсем не такой грозный и страшный человек, каким ему хочется казаться, — она вздохнула. — Вам с молоком?
— Если можно, черный и без сахара, — растерянно ответил Радин.
— Пожалуйста, я сама люблю черный да горячий крепкий кофе. Пожалуйста, — придвигая к нему стакан и пирожки, ответила она. — Нравы здесь такие… Но прошу вас, в дальнейшем не перечьте ему ни в чем. Он любит иногда вести беседы на всякие темы… Лучше молчите или соглашайтесь с ним.
Спустя несколько минут пришел и сам Темляков.
— Готов? — казенным голосом спросил он.
— Так точно! — вытягиваясь перед начальством, — ответил Радин.