Тонкая рябина
Шрифт:
Начальник стоял, тупо глядя на него, потом проговорил:
— Ну не шестеро… а какая разница. Главное, выполнил план и остальных вернул на поверхность. А ты что за них печалишься?
Он несколько секунд злобно глядел на Радина, потом отвернулся и, отходя, сказал:
— Черт тебя разберет, правду говоришь или крутишь…
— Правду, гражданин начальник, да и зачем мне лгать, или как вы сказали, крутить, к чему? Разве мог я даже мечтать о таком моем положении в лагере, когда шел этапом сюда? — он развел руками. — Можете думать обо мне как угодно, но негодяем и неблагодарным подлецом я никогда не был и не буду…
Темляков подошел к нему.
— Вот за то я тебя и отличаю, бывший лейтенант, — он похлопал Радина по плечу, — хоть и заключенный, а совести и спасиба не потерял. Я, брат, за тобой все время слежу… и знаешь, что в мою голову приходит? — Он оглянулся, посмотрел за дверь, прикрыл ее поплотнее и, пригнув к губам голову Радина, зашептал: — И у нас, в органах, бывают ошибки… Случается, не часто, но… бывают. Я это давно заметил. Ну ты, браток, в такой процент ошибок и попал… но ничего, отсидишь срок, все наладится, опять человеком станешь. А лагерь даже на пользу пойдет. Только ты забудь, — голос его неожиданно окреп, — что я тебе сейчас сказал, забудь, и точка, ровно ничего такого и не было, понятно?
— Будьте спокойны, гражданин начальник, не было и быть не могло, — сказал Радин.
— Умница, — похвалил его «Иван Грозный». — А что там шесть или восемь стариков отдали концы… — он махнул рукой, — какая разница… Зато другие живы и на поверхности снова… Да, — вспомнил он, — ты же еще с конвоем?
— Так точно!
— Сегодня отдам приказ расконвоировать тебя, будешь по территории ходить свободно, а после и вокруг лагеря, к поселку и деревне, как фершал, — он поправился: — как медработник ходить по вызовам будешь. Небось, не сбежишь? — довольный своей шуткой хохотнул Темляков.
— Благодарю вас, гражданин начальник. Этого я даже в мечтах не имел…
— А я имел. Я ведь добрый. Ты не верь вся кой сволочи, что я — зверюга или лагерный хам. Кому верю, тому добро делаю, не боюсь, что наверху узнают. Кто что заслужил, то и должен получать. Правильно я говорю, писатель? — снова похлопав по плечу Радина, спросил «Иван Грозный».
— Конечно.
— А тут и Марья Ивановна за тебя горой, и доктор этот из армянов, что ли, как его…
— Карсанов. Он осетин.
— Да, он хвалит тебя не нахвалится. Вот я тебе в свой день рождения подарок и принес… Помни меня и тогда, когда на свободе будешь.
— Всегда буду помнить, гражданин начальник.
— Я ведь и семью люблю. У меня Маша — вторая, первая жена четыре года как умерла. Под Вологдой дочка, ей десять лет, в деревне у бабки живет. Марья Ивановна ее как свою любит, может, даже поболе меня. Каждое лето с собой на курорт то в Крым, то в Сочи, а то еще куда берет, по два-три месяца с нею в городе или деревне живет, так ее дочка, Анютка, мамой называет. Вот она какая душа, Марья Ивановна, ласковая да добрая. Я ей предлагал — возьмем Анютку сюда, пусть вместе с нами живет, и тебе веселей, и ей лучше будет. Так знаешь, что она сказала, а? — Он снова оглянулся на дверь и зашептал на ухо Радину: — Избави, говорит, бог, сюда… чтобы ребенок на море слез и ужасов насмотрелся… Неужели ты, говорит, не понимаешь, что ты, взрослый, или с ума от всего сойдешь, или ожесточишься сердцем и перестанешь быть человеком. Видал, как? — засмеялся Темляков. — Она, брат, с сердцем, только закалки деловой нет. Добрая, но… баба, — махнул рукой «Иван Грозный». Секунды две он благодушно улыбался, затем насторожился и строго сказал:
— Ты это тоже забудь, и про Марью Ивановну, и про Анютку, и про все… ровно ничего и не было… Понятно?
— Ничего и не было, гражданин начальник. Я даже не пойму, о чем вы говорите, — спокойно ответил Радин.
— Ох и хитер, сукин сын, писатель! Умница, молодец… А теперь работай, а я пойду по территории.
Хорошо быть расконвоированным, идти по территории, куда тебе вздумается, заходить в любое отделение лагеря не как ведомый часовым узник, а как почти свободный медработник. Радин первые дни не мог поверить своему счастью. А спустя неделю «Иван Грозный» приказал включить его в число нескольких работников больницы, коим было разрешено в случае вызова и необходимости выходить за пределы лагеря для оказания медицинской помощи жителям соседних поселков — Березняки, Мурино и рабочей слободки имени Октябрьской Революции.
Наконец и работа по приведению в порядок библиотеки подошла к концу.
— Разрешите доложить, гражданин начальник, — как-то утром сказал он Темлякову.
— Ну, докладай! — обтирая губы салфеткой, разрешил тот.
— Заканчиваю библиотеку. Все сделано, и по тематике, и по алфавиту, и по классификации.
— Чего тебе не терпится? Плохо здесь, что ли? — недовольно перебил его начальник.
Мария Ивановна, перестав есть, тоже смотрела на Радина.
— Никак нет, гражданин начальник. Когда я здесь, для меня это самые светлые минуты за последние годы…
— Так чего рвешься, куда спешишь? Все равно на волю рано, еще годик-полтора тебе причитается, — засмеялся «Иван Грозный».
— Просто неловко как будто, — Радин замялся.
— Ну, ну… — подбодрил его хозяин.
— Ну, вроде обманываю вас, пытаюсь затянуть работу…
— Ух, какой честный и дурак! — обрезал Темляков. — Ты думаешь, я не вижу, что дело к концу идет, а?
Радин молчал, Мария Ивановна улыбнулась.
— Вижу… А я вот хочу, чтобы ты еще в чистоте да тепле побыл, кофе да чай попил, понятно тебе? Ты хоть и заключенный, а человек честный, и мне это нравится, с тобой когда и поговорить охота, потому что ты образованный, лейтенантом был, книги писал… Чего это я тебя в барак обратно; пущу?
— Вы, может быть, больше хотите медициной заняться? — пришла ему на помощь Мария Ивановна.
— Очень хотел бы.
— И без тебя помощников смерти хватает. Ишь, какой профессор нашелся, — равнодушно сказал «Иван Грозный». — Ну ладно, приходи сюда, теперь два раза в неделю, и продолжай возню с книгами, а в лазарете работай с утра и до вечера, как все.
— Покорнейше благодарю, гражданин начальник, — обрадовался Радин.
— Ну, а за твою честность, писатель, скажи, чего б хотел… Я человек добрый, справедливый, ежели хорошему человеку надо помочь — помогу.
Радин молча глядел на благодушное, совсем не похожее на обычно хмурое, насупленное лицо начальника лагеря.
— Ну, говори.
— Письмо жене хотел бы послать, — тихо сказал он, — отсюда нельзя, а она уже два года, как в полном неведении…
— Нельзя! Чего нельзя, того и не проси, сам знаешь — запрещено, без права переписки… Ну и жди своего срока, — вставая, оборвал разговор Темляков.
Радин вздохнул.
— Нельзя! — категорическим тоном повторил «Иван Грозный».
— Можно, — остановила его Мария Ивановна. — Через три дня я еду с нашей дочкой в Кисловодск. Завтра поеду за ней в Вологду, в деревню. Напишите письмо и передайте мне, а я его отошлю из деревни или с Кавказа.