Торжество похорон
Шрифт:
— Все в порядке?
— А у вас?
Пожимая его руку, я с легким беспокойством приметил, что он сделался несколько ниже ростом. Я посмотрел на его ноги: он ходил в носках. Не дав мне как следует удивиться (и, возможно, отнести это на счет жары), вошла мамаша Жана. При виде меня она улыбнулась, и мне показалось, что ее черты расслабились после очень длительного напряжения.
— Это вы! — произнесла она.
В руках у нее мелькал маленький платочек, из которого она все скатывала шарик, чтобы промокать лоб. Она пожала мою руку и вздохнула:
— Какая жара!
А вслед за этим тотчас оперлась на плечо Эрика, повернувшего к ней свое лицо. Он нежно посмотрел на нее и улыбнулся.
Я сел. Вынул из кармана плитку американского шоколада и предложил им, но, вместо того чтобы потянуться к мамаше, рука невольно дернулась к Эрику:
— Вот, мне тут перепало.
Эрик взял шоколад.
— О, как мило с вашей стороны, а мы… — Но тут, поскольку все происходило у полураскрытого окна, она внезапно обернулась, отстранив от себя Эрика, и, взглянув наружу, придушенным голосом произнесла:
— Это какое-то безумие!
Тут я понял, почему Эрик ходил без ботинок и все говорили, не повышая голоса. Комната была полутемна, и в ней властвовал страх.
— Только вам мы и можем доверять…
Эрик взглянул на меня, потом на мамашу, потом на плитку шоколада, которую еще держал в руках, наконец, снова на мать Жана, и его взгляд наполнился нежностью еще заметнее, чем прежде.
— Вы не представляете, какую мы ведем жизнь. Я вот все время сказываюсь нездоровой и якобы поэтому не выхожу. За покупками ходит Жюльетта. А еще Поло. Если бы можно было бежать как-нибудь ночью… Он, — она рукой показала на Эрика, — хотел бы уйти. Он чувствует, что опасность растет. Но куда уйти? Всех задерживают. Вы были на кладбище?
— Да. Могила вполне приличная.
— Вы так думаете? Бедняжка Жан!
Она обернулась к буфету, где стояла фотография Жана, и долго глядела на нее.
— Мне нужно приготовить могилу к зиме. Зима придет, а с ней все самое грустное…
— Жан плевать хотел, хорошо ли ухожена его могила и даже есть ли она вообще. Думаю, он бы предпочел гражданские похороны.
— Разумеется, я это знаю, но что вы хотите: мать — всегда мать.
Хотя в это время она приняла очень незатейливую позу, парус патетики раздул последнее слово — «…мать».
«Ну да. Есть же еще семейство. Нужны были похороны».
«А почему не клопы?» — подумал я, поскольку слово «похороны» прозвучало точно так же, как марсельцы произносят, например, «клопы», когда восклицают: «О-ля-ля, ну и похороны!» или таким же тоном: «Ну и клопы!»
Вот я уже и не чувствовал, что профанирую воспоминание о покойном, осмеливаясь по его поводу на кладбищенские шуточки.
— Что надо, то надо.
— А что надо?
Она взглянула на меня не без удивления:
— Ну… месса нужна была… вензель…
Вензель с прописной буквой «Д», вышитой серебром, когда-то был семейным гербом.
— Он бы над этим посмеялся.
— Вы думаете? Да, вы правы, он не был верующим. — Она помедлила секунду и добавила: — Он не любил ничего дорогостоящего.
Жан не верил. Недостаточно верил. Меж тем его ум, заматеревший в марксистских штудиях, не мог избавить его от некоторого содрогания даже по поводу вещей, над которыми он издевался. Когда он понял, что я вор, мне показалось, он должен от меня отвернуться, но он сказал:
— Поступай, как знаешь, мне наплевать.
Это не безразличие. Просто способ примирить его дружбу с политическими догмами. Готовый оказать услугу, он даже соглашался сопутствовать мне в некоторых моих предприятиях. Ни в первый, ни во второй раз он не потребовал своей доли, но в третий заметил, что ему причитается. Речь шла о канистрах с бензином.
— А мне ты что уделишь из этого?
Я окинул его, как мне хотелось думать, пристальным суровым взглядом. Но я не был способен на какую-либо суровость против столь мускулистого морального здоровья. Он неправильно истолковал мой взгляд, ибо, улыбаясь, повторил, на этот раз чуть встревоженно:
— Да что тут такого, разве так уж нельзя мне что-нибудь дать?
— Иди на фиг!
— Но почему? Разве я не имею права кое на что?
Он произнес последнюю фразу так встревоженно, что еще ярче стали плутовские и шармерские оттенки его голоса и взгляда.
— Пшел вон!
Он так и остался с полуоткрытым ртом, застывшим на моем слове «вон», улыбаясь с языком у нижних зубов и глядя искоса.
— Не будь таким засранцем. Мне отвратно, что ты позволяешь себе зависеть от меня. Но черт тебя раздери, когда же ты научишься иметь какие-то иные права, кроме права меня обольщать? В конечном счете твои повадки шлюшонки станут оскорбительны для нашей дружбы, потому что от них будет страдать наше достоинство.
Эта речь, произнесенная скороговоркой, его вовсе не смутила. Не стерла улыбки.
— Так тебе неприятно, что я прошу…
— Да. Тебе бы следовало взять другой тон.
Он улыбнулся еще шире и уточнил:
— Ладно. Так что ты мне собираешься уделить?
Подобное почти точное воспроизведение и формы фразы, и тона, так меня возмутившего, на этот раз заставило меня улыбнуться. Я пожал плечами:
— Увидишь.
— И что же я увижу?
На этот раз он возрождался, готовый к дерзости. Вопрос звучал уже агрессивно.
— Я дам тебе столько, сколько захочу.
— Прошу прощения, но мне надо бы кое-что уточнить.
— Уточни.
Он поколебался, но все-таки решился:
— Ну вот, в общем, я сделал половину работы и…
— И что?
— Я, старина, имею право на половину. Ну точно, имею право. Я выполнил все, что был должен. Это я нашел дорогу. Раз десять выходил в разведку. Я так же рисковал, как и ты…
— Никто не утверждал обратного. Ты получишь свою половину.