Торжество похорон
Шрифт:
— Нет, господин судья.
Пусть поберегутся слишком великодушные судьи. Порыв, идущий прямо от сердца, уличный хулиган ловит на лету и отвечает на него столь же горячим порывом, но рискующим его погубить, несмотря на самые лучшие намерения судьи. Поло уточнил:
— Там же есть рапорт ищейки.
Судья еще раз полистал досье, обнаружил в нем рапорт агента и прочел. Действительно, там все было: и указание часа, и слово «ночь», причем подчеркнутое. Эта черта под «ночью» спасла Поло и погубила судью.
«Что полицейский агент, — стал уточнять он, хотя и мысленно, значение терминов, — пишет рапорт, это очень хорошо. Это по правилам. Следовательно, он должен использовать инструкции, базирующиеся на основных положениях. Я допускаю, что он волен использовать любое слово, чтобы обозначить или описать приводимые им факты, но он не должен их комментировать, ибо последнее подлежит правосудию. Подчеркивая же слово «ночь», агент прибавляет ему смысл, какового в нем не содержится по его семантике. Ибо, будучи подчеркнутым, слово «ночь» становится указанием на отягчение вины, приобретает обвинительный оттенок. Этот новый его смысл приведет Крамайля в суд присяжных. А ко всему прочему черта для подчеркивания не есть грамматический знак, следовательно, не апробирована ни правилами, ни инструкциями, на них основанными: она наделяет слово новым смыслом или даже придает ему тон осуждения, каковой вдохновлен не помыслами о справедливости, но темной жаждой мщения. Черта под словом «ночь» — не что иное, как донос, а данный рапорт — плод деятельности доносчика, следовательно, я могу без него обойтись. Я таким образом совершу акт глубочайшей справедливости и, кто знает, быть может, подниму ее планку повыше?»
Надежда, казалось, придала ему жизни. Он чуть-чуть раздулся. Подобно деревьям весной, почувствовал, что готов зазеленеть. Если его главная забота как судьи — судить, то есть отделять справедливое от несправедливого (иначе говоря, «осудить» в таком случае не есть «судить»), он бы мог становиться все менее и менее судьей и под конец совершенно растаять, оставив после себя только лужицу мочи под креслом.
«Я хочубыть справедливым».
Но «справедливый» означает еще и «милосердный». Уже вслух он добавил:
— Я бы не стал упоминать о ночи на теперешнем допросе.
— Благодарю вас, господин судья, вы молоток.
Голос Поло снова приобрел врожденную лихость, так как изливался прямо из сердца, вынося оттуда те слова, что там находились. Все это продолжалось секунду. Но какую секунду! Он заключал мир с обществом. Но воспоминание о полицейском рапорте его все же немного опечалило. Испытывая теперь доверие к судье, он осмелился заметить:
— А вы не думаете, что председатель суда может прочесть рапорт? Ведь случается же иногда, господин судья… Бывает…
Судья не ответил. Он смотрел на полупрозрачный листок с машинописным текстом и снова читал подчеркнутое слово «ночью». Прекрасная ночь, о, ночь любви! Ночи пьянящие, полные ласк… А у нас ночи прекраснее ваших дней… Ночь над нами раскрывает свой полог… Ночи на святого Георгия… Ночи на святого Иоанна, Вальпургиева ночь, наконец… Это было в три часа ночи. Точка. «Ночь» Микеланджело. Черточка под словом «ночь». Судья перестал думать и отдался на волю несколько тошнотворных мечтаний, которые способны замещать процесс размышления. Когда прекращаешь думать только потому, что все аргументы исчерпаны, либо из-за того, что они вошли с самими собой в противоречие, а то и просто от усталости, соскальзываешь в какую-то зыбкость, смутность, где решение выплывает само по себе. Взгляд судьи, скользивший по папиросной бумаге, был очень далеко от нее, он глубоко ушел в себя, заслонившись стеклами очков, и покачивался на тех волнах, чья обволакивающая сладость обладала слишком большой притягательностью, чтобы ее называть словом «ночь». С какого-то времени он вообще перестал судить. Сложил вчетверо полицейский рапорт и, все еще витая где-то далеко, разорвал его на мелкие кусочки и бросил в корзинку под повлажневшим взглядом Поло, возмущенным взглядом стражника и при полном равнодушии взиравшего на это секретаря суда. Поло едва был в силах вымолвить словечко «спасибо», поток слез чуть не пролился из его глаз, так как он понял, что на какое-то очень краткое мгновение превратился в предмет великой любви. Судья машинально продолжал вести допрос. Затем, не переставая вопрошать, он взял чистый лист бумаги и очень ловко накарябал на нем записку, адресованную германским властям, о том, что при аресте некоего Крамайля (Поло) у него обнаружили какой-то таинственный план, содержащий указание на местоположение каких-то объектов (трудно поддающееся определению) почти во всех городах Франции. Накануне выхода из тюрьмы Поло предстал перед тремя немецкими офицерами из службы контрразведки. Когда его ввели в их кабинет, все трое поглядели на него, а потом на расстеленную на столе карту. Поло ее заметил. И покраснел. Не церемонясь, один из офицеров заявил:
— Румянец на ваших щечках — это признание.
Поло не понял. Вернее, плохо понял, поскольку слова «румянец», «щечка» принадлежали литературе или нежным речам тетушек. Он сглотнул слюну. Странная сухость обожгла краешки век. Но глаз он не опустил.
— Рассказывайте всё!
Это приказание прозвучало очень сухо. Поло даже не моргнул. Немецкий офицер начал терять терпение.
— Вы понимаете, чем для вас может обернуться ваше молчание?
Наконец мало-помалу его замешательство приняло более определенный вид, чтобы затем развеяться. Поло познал стыд объяснения немецким офицерам, что на этой карте в каждом городе помечено место встреч для пидоров, куда он направлялся или собирался направиться, чтобы попотрошить самых доверчивых. Его направили в концентрационный лагерь в Руйе. Но прежде ему пришлось присутствовать при тюремном бунте. От трудов, заключающихся в том, чтобы спасать человека, противопоставляя его другим людям или ему самому, прибегая к своим декретам, к своему Священному Глаголу (уничтожив документ, официально подтвержденный печатями), судья почувствовал себя в полном изнеможении и одновременно преисполнился великой гордости, ибо осмелился на царственный жест, исполнил, притом блистательно, свою работу, не имея иных свидетелей, кроме уличного воришки (хотя, конечно, в глазах конвоира он совершил преступление, и тот уже задавал себе вопрос: поможет или повредит его повышению, если он об этом обмолвится кому следует), и это все заставило его содрогнуться, испытав нечто похожее на стыд, но стыд, смешанный с немалой толикой упоения: он ведь только что отобрал все у людей и отодвинулся от них так далеко, что не мог не попытаться возместить это неким залогом, и вот внезапно, почти что мистически он взвалил на себя этот грех, притом путем хитроумных заключений и мыслительных уверток снял его же с плеч полицейского агента. А посему его преступление, сиречь донос, оказалось следствием его повышенной гуманности. И ни одно из его действий не повлекло угрызений совести.
Однако жизнь в квартирке, куда я стал вхож, не обходилась без трений. Когда после приглашения я пришел в назначенный день, мамаша Жана вырядилась с неловкой тщательностью, свойственной некоторым толстым и грубоватым женщинам. К полудню ее ненависть к служанке еще не остыла. Она дожидалась Эрика, слонявшегося по своей комнате.
— Служанка, служанка! — едва слышно бормотала она. — Ну да, она дала себя нафаршировать Жану, но мне-то что за дело? Я вот — «Мадам».
Она постелила скатерть, поставила на белую скатерть тарелки белого фарфора с тоненьким золотым ободком по краю, а перед тарелками — бокалы с выгравированными в хрустале цветами. Сейчас она расставляла приборы. Она услышала, как хлопнула дверь кухни. Это был мальчик, приносивший им продукты. Раньше, чем он положил на стол из сосновых досок свои корзиночки, она прокричала:
— А хлеб? Вы никогда не приносите хлеба. Пойдите за ним!
Собственный голос ее ужаснул. Ярость, заставившая ее на десять секунд неподвижно застыть, ломкая, как стекло, и направленная против мертвого сына, овладела ею целиком. Это было бешенство от невозможности приклепать неделю тюремного заключения поставщикам. Она пришла в себя не сразу.
«Я буду выглядеть слишком нервной за столом», — сказала она себе. Она вернулась в комнату, где с утра не открывала окон, и некоторое время лежала там, вытянувшись на постели, на кружевном покрывале, дав выход всем газам, которые сгустились над ней, расположившись слоями и постепенно по мере старения меняя запах. Вдруг она услышала, как кто-то ходит в столовой, и шаги приблизились к ее спальне. Во мгновение ока она поняла, что любовник обнаружил дверь открытой. Она пришла в ужас от мысли, что, войдя, он учует этот запах: «Он брезгливо отшатнется!»
Мысленно она увидела, как он зажимает ноздри пальцами и, делая вид, что задыхается, пошатываясь, выходит. И явственно услышала его слова: «Да здесь мухи дохнут!» Она решилась было разбрызгать духи, но, чтобы их достать, нужно время… И они, возможно, не уничтожат запах. В двери торчал ключ, и мамаша Жана прыгнула к нему и хотела щелкнуть замком как раз тогда, когда Эрик, постучав, повернул дверную ручку.
— Не входи! Нет, не входи! — выкрикнула она.
Она даже придержала дверь носком розовой атласной туфельки.