Торжество возвышенного
Шрифт:
— Наслаждайся своим одиночеством, ты — король дома. Чего еще можно желать? Самостоятельный мальчуган, без посторонней помощи. Так жил твой отец, ты пойдешь еще дальше…
Мать поспешно вставила:
— Он ангел. Будешь ангелом, дорогой?
Я спросил у отца:
— Дедушка и бабушка тоже оставляли тебя одного?
Он ответил, смеясь:
— Что касается твоего деда, то он покинул меня еще до того, как я успел с ним познакомиться. А твоя бабушка служила в министерстве внутренних дел…
Мать нахмурилась, и мне показалось, что в его словах была какая-то тайна. Она пояснила:
— Твой дедушка умер рано,
— В этом самом доме?
— Да.
Отец добавил:
— Если бы стены могли говорить, они рассказали бы тебе много удивительного…
Это был дом не только одиночества, но и согласия. В то время отец и мать были любящими супругами, так мне, по крайней мере, казалось с полудня до вечера. Они беседовали друг с другом и шутили. Оба проявляли ко мне искреннее внимание. Отец стремился многое мне рассказать, но мать останавливала его, бросая предупреждающий взгляд, который я иногда замечал и который вызывал у меня вопросы. Момент их ухода был самым болезненным. Поэтому я с нетерпением ждал четверга, чтобы пойти с ними вместе на спектакль. Чем больше я читал и познавал, тем больше я просил карманных денег на покупку книг. В результате я собрал целую библиотеку из подержанных детских сказок. Как-то отец спросил меня:
— Разве тебе недостаточно того, что ты каждую неделю смотришь спектакль?
Но мне было этого мало. Мечты уносили меня к новым горизонтам, и однажды я сказал отцу:
— Я хочу написать пьесу!
Он громко рассмеялся:
— Мечтай стать актером, это интересней и перспективнее.
— У меня есть идея.
— Правда?
Ничего не изменяя, кроме того, что герой был мальчиком моего возраста, я стал пересказывать им сюжет «Фауста» — это было последнее из того, что я видел. Мать поинтересовалась:
— Как же мальчик побеждает дьявола?
И отец ответил:
— Человек расправляется с дьяволом дьявольскими же уловками!
Мать закричала:
— Держи свои мысли при себе. Ты не видишь, что говоришь с ангелочком?
С раннего возраста меня наполняла любовь к искусству и добру. Подолгу отводил ими душу в одиночестве. Это не могло остаться незамеченным сверстниками в школе. Я слыл белой вороной, так как большинство ребят было бесовского племени. Каждый раз, когда учитель выходил из себя, он кричал:
— Молчать, сукины дети!
Я же принадлежал к немногочисленной элите, которая жила чистым идеализмом. Мы даже организовали «Союз нравственных против нецензурщины». Мы распевали гимны, которым верили, и считали, что грядет новый, богатый Египет. В то время, когда многие давали обет посвятить жизнь военному делу или политике, не щадя себя, я дал обет театру, представляя его такой же трибуной для героизма. Это подходило мне с моим слабым зрением, из-за которого я всю начальную школу носил очки. Какими бы разными мы ни были, мы мечтали об идеальном мире. Мы были авангардом всех идеалистов нашей страны. Даже поражение не поколебало наших принципов. Гимны остались те же, да и лидер не сменился. Что же означает это поражение? Лицо моей матери побледнело, и она пробормотала что-то невнятное. Отец же пожал плечами, как будто это его не касалось, и принялся с насмешкой повторять осипшим голосом:
Родина моя — за тебя я кровь пролью
Театр на несколько дней закрылся. И я наслаждался тем
Мать говорит, наливая в стаканы чай:
— Аббас… С нами будет жить чужой человек.
Я посмотрел на нее недоверчиво, и она продолжала:
— Это друг твоего отца. Ты его тоже знаешь, это Тарик Рамадан.
— Актер?
— Да. Ему пришлось уйти из дома, сейчас проблемы с жильем, он не может найти другого выхода.
Я пробормотал недовольно:
— Он плохой актер… И внешность у него не радует…
— Обычный человек. А ты, дорогой, ангел.
Отец сказал:
— Он будет приходить на рассвете и спать до полудня. Дом остается в твоем распоряжении кроме единственной комнаты!
Я не слышал, как он приходил, но уходил он обычно с родителями или сразу после них. Внешность у него была неприятная, выражался он грубо. Его внимание ко мне было деланным, чтобы угодить отцу и матери. Я его не уважал. Однажды, находясь в зале, он увидел мою библиотеку и спросил:
— Учебники?
Мать ответила с гордостью:
— Проза и пьесы. Ты разговариваешь с драматургом!
— К черту театр! Куда лучше быть галантерейщиком или торговать бараньими головами.
При этих словах я спросил его:
— Почему вы играете только маленькие роли?
Он низко кашлянул и ответил:
— Это мой удел! Злой рок преследует меня. Не прояви твой отец благородства, пришлось бы ночевать по общественным туалетам.
Мать сказала:
— Не пугайте нас, уважаемый Тарик, своими словами.
Он засмеялся:
— От драматурга ничего не должно быть скрыто, особенно зло. А зло начинается с театра…
Я возразил с наивным энтузиазмом:
— Но добро же всегда побеждает.
Он ответил насмешкой:
— Это в театре…
Непостижимая перемена надвигалась медленно и вкрадчиво, как тьма. Тишина была уже не тишиной, и слова не словами, мой отец — не моим отцом, мать — не моей матерью. Да, мы жили не без скандалов и недомолвок, но жизнь наша проходила в постоянном общении. Что же такое черное незаметно пробежало между ними? Она всегда сияла, теперь этот свет угас. Он жил внешним миром, хохотал, шутил, ласкался и… замкнулся в себе. Отношение матери ко мне — прежде нежное — теперь было отравлено горечью, с которой она не могла совладать. Отец же игнорировал меня напрочь. В моей душе зародилось беспокойство и безрадостные, томящие сердце предчувствия. За чаем, незадолго до ухода, я услышал, как Тарик Рамадан сказал:
— Не дайте дьяволу завладеть вами.
Мать с горечью ответила ему:
— Сам ты дьявол.
Отец запротестовал:
— Я не маленький мальчик.
Мать ушла от разговора, как мне показалось, из-за моего присутствия. Когда они вышли из дома, меня охватили горечь и растерянность. Нет сомнения, что-то произошло. Я спрашиваю мать, но она избегает ответа, делая вид, что ничего не случилось. Я слышу ее горячий спор с отцом, когда они уединились в зале. Съеживаюсь за едва прикрытой дверью и подслушиваю. Мать умоляет его: