Тот, кто хочет выжить (сборник)

[1]

26 января

Два дня, как буря выбросила меня сюда. А сегодня утром я измерил остров шагами. Да уж остров! Шириной в 190 шагов в самом широком месте и длиной в 267 шагов от кончика до кончика.

Насколько я могу судить, ничего съедобного.

Меня зовут Ричард Пайн. А это – мой дневник. Если меня найдут (когда!), я смогу легко его уничтожить. В спичках недостатка нет. В спичках и в героине. Того и другого тут с избытком. И оба тут не стоят и ломаного цента, ха-ха. Так что я буду писать. Все-таки занятие.

Если рассказать всю правду (а почему бы и нет? Чего-чего, а времени у меня хоть отбавляй!), так родился я Ричардом Пинцетти в нью-йоркской Малой Италии. Мой отец был итальяшкой старой выделки. Я хотел стать хирургом. Мой отец хохотал, называл меня свихнутым и говорил, чтобы я налил ему

еще стаканчик вина. Умер он от рака в сорок шесть лет. Я был рад.

В старших классах я играл в футбол и был, черт дери, лучшим футболистом за всю историю школы. Защитник! Последние два года я играл в городской команде. Футбол я ненавидел. Но если ты чумазый итальяшка из бедного квартала, а хочешь поступить в колледж, то спорт – одна твоя надежда. Вот я и играл – и я получил искомую спортивную стипендию.

В колледже я продолжал гонять мяч только до тех пор, пока мои оценки не дали мне права на полную академическую стипендию. Сначала курсы. Мой отец умер за полтора месяца до вручения дипломов. Подумаешь! Или вы считаете, что мне так уж хотелось пройти через эстраду, чтобы получить диплом, и посмотреть в зал, и увидеть там эту итальянскую морду? Спросите чего-нибудь поинтереснее. И меня приняли в братство. Не в самое элитарное – где уж с такой фамилией, как Пинцетти! Но братство – всегда братство.

Зачем я пишу это? Почти смешно. Нет, беру «почти» обратно. Смешно, смешно, смешно. Знаменитый доктор Пайн сидит на камне в пижамных штанах и рубашке с открытым воротом, сидит на острове таком маленьком, что его почти переплюнуть можно, – сидит и пишет историю своей жизни. А я есть хочу! Не важно. Вот и буду писать историю моей чертовой жизни, если мне так хочется. Во всяком случае, она позволит мне отвлечься от требований моего желудка. Более или менее.

Я изменил мою фамилию на Пайн перед тем, как поступить на медицинский факультет. Мать сказала, что я разбил ей сердце. Какое сердце? Отец еще не успел в могиле остыть, как она уже вешалась на еврея-бакалейщика в соседнем квартале. Если она так уж обожала свою фамилию, так зачем бы спешить сменить ее на Штейнбруннер?

Хирургия – вот что меня влекло. Еще со школы. Даже тогда я бинтовал руки перед каждой игрой, а после держал их в теплой воде. Если хочешь быть хирургом, так береги руки. Ребята надо мной потешались, обзывали цыплячьим дерьмом. Но я никогда ни с кем не дрался. Мне хватало риска на поле. Но есть и другие способы. Больше всего меня изводил Хоуи Плоцки, верзила-полячишка без капли мозга в голове, и вся морда в фурункулах. Я тогда разносил газеты и подторговывал цифрами. Ну, и еще подрабатывал по мелочам. Узнаешь людей, слушаешь, заводишь связи. Когда работаешь на улицах, иначе нельзя. Как сдохнуть, всякий дурак знает. Ну, и я заплатил первому силачу школы, Рики Браззи, десять баксов. Чтобы он изуродовал пасть Хоуи Плоцки. Изуродуй ему пасть, сказал я, и получишь по доллару за каждый зуб, который ты мне принесешь. Рико принес мне три зуба, завернутые в бумажное полотенце. Отрабатывая свои доллары, он вывихнул два пальца, так что видите, во что я мог бы вляпаться.

В колледже, пока идиотики ломали хребты (нечаянная острота, ха-ха!), обслуживая столики, или продавая галстуки, или натирая полы, я занимался кое-чем другим. Футбольные тотализаторы, баскетбольные тотализаторы, то да се. И все годы учебы прошли у меня гладко.

С распространением я соприкоснулся во время стажировки. Стажировался я в одной из самых больших больниц Нью-Йорка. Сначала – только бланки рецептов. Я продавал пачку из ста бланков одному типу по соседству, а он подделывал подписи сорока – пятидесяти врачей по образчикам, которые я ему продавал. А потом он продавал их на улице от десяти до двадцати долларов за бланк. Любителей стимуляторов и транквилизаторов это устраивало как нельзя лучше. Ну а потом я выяснил, какой хаос творился в больничной аптеке. Никто не знал, что поступает и что выдается. Некоторые выносили добро горстями. Только не я. Я всегда соблюдал осторожность. И у меня никогда никаких неприятностей не было, пока не проявил беззаботности… ну, и вдобавок мне не повезло. Но все равно я выйду сухим из воды. Так ведь всегда было.

Больше пока писать не могу. Кисть заныла, и карандаш затупился. И вообще не знаю, к чему я это затеял. Наверняка меня кто-нибудь скоро найдет тут.

27 января

Шлюпку вчера ночью унесло, и она затонула на глубине примерно десяти футов у северного берега островка. Да плевать. Днище все равно смахивало на швейцарский сыр, после того как ее протащило по рифу. И я забрал из нее все, что стоило забрать. Четыре галлона воды. Швейный набор. Аптечку. А пишу я это в так называемом инспекционном журнале этой шлюпки. Просто смех. Кто когда слышал о спасательной шлюпке без запаса ПРОВИЗИИ? Последняя в ней запись от 8 августа 1970 года. Ах да! Два ножа, причем один вполне острый, одна складная ложка-вилка. Они мне пригодятся, когда я буду сегодня ужинать. Жареной галькой. Ха-ха. Ну, во всяком случае, карандаш я наточил.

Когда я выберусь с этой заляпанной гуано скалы, то вытрясу из «Парадацз-Лайнз инкорпорейтед» столько, что черти ахнут. Ради одного этого стоит жить. А жить я намерен долго. Я выберусь. И не думайте. Я выберусь.

(Позднее) Составляя список, я кое-что пропустил. Два кило чистейшего героина, стоимостью триста пятьдесят тысяч долларов по ценам нью-йоркских улиц. Здесь он стоит ноль в квадрате. Забавно, а? Ха-ха!

28 января

Что же, я поел, если это можно назвать едой. На кучу камней в центре островка опустилась чайка. Камни эти нагромождены в подобие мини-пирамиды и все испещрены птичьим дерьмом. Я взял камень, который пришелся мне по руке, взобрался как мог ближе к ней, а она сидит себе и смотрит на меня блестящими черными глазами. До сих пор удивляюсь, как урчание у меня в животе ее не вспугнуло.

Я метнул камень изо всей силы и угодил ей точно в бок. Она громко квакнула и попыталась улететь. Но камень сломал ей правое крыло. Я начал карабкаться к ней, и она запрыгала прочь. Стервоза заставила погоняться за ней, хотя я видел, как по ее белым перьям расползалась кровь. По ту сторону пирамиды я угодил ступней в щель между двумя камнями и чуть не сломал лодыжку.

Наконец она подустала, и на восточном берегу островка я ее схватил. До воды хотела добраться. Я ухватил ее за хвост, она обернулась и клюнула меня. Тогда одной рукой я сжал ноги чертовке, а другой свернул ей шею. Хруст позвонков доставил мне большое удовольствие. Кушать подано, знаете ли. Ха! Ха!

Я отнес ее в мой «лагерь», но прежде чем ощипать ее и выпотрошить, смазал йодом ранку, оставленную ее клювом. Птицы

таскают на себе кучу микроорганизмов, а заболеть мне сейчас совсем ни к чему.

Операция с чайкой прошла гладко. Сварить ее или поджарить я, увы, не мог. На островке ни былинки, море не удосужилось набросать на берега плавник, а шлюпка ушла на дно. Так что я съел ее сырьем. Мой желудок возжелал немедленно ее срыгнуть, но при всем сочувствии к нему допустить этого я не мог и принялся считать от сотни к единице, пока тошнота не улеглась. Не срабатывает это средство редко.

Нет, вы можете вообразить, что птица почти сломала мне лодыжку, а вдобавок еще и клюнула? Если я завтра поймаю еще одну, то буду ее пытать. Эта отделалась слишком легко. Вот я пишу, и мне видна на песке ее оторванная голова. Даже и остекленев в смерти, ее черные глаза словно бы смеются надо мной.

А есть ли у чаек мозга в достатке?

И съедобен ли он?

29 января

Ням-ням сегодня не пришлось. Одна чайка опустилась было на вершину пирамиды, но улетела прежде, чем я подобрался к ней настолько быстро, чтобы послать мяч в ее ворота, ха-ха! Начал отпускать бороду. Чешется чертовски. Если чайка вернется и я ее изловлю, то сначала вырежу у нее глаза, а уж потом прикончу.

Я черт знает какой хирург, как кажется, я успел упомянуть. Они меня вышибли под барабанный бой. В сущности, смешно; сами же этим занимаются, а когда кого-нибудь застукают, уж такое елейное возмущение! Клал я на тебя, Джек, свое я получил. Вторая Клятва Гиппократа и Ханжей.

Я достаточно отложил за время моих приключений как стажера и больничного врача (согласно Клятве Ханжей это равносильно «офицеру и джентльмену, но не вздумайте поверить), чтобы открыть приемную на Парк-авеню. Не малое для меня достижение. У меня ведь не было богатого папочки или ворожащего мне патрона, как у многих моих «коллег». К тому времени, когда я повесил на дверях свою табличку, мой отец уже девять лет провел в своей нищей могиле. Моя мать умерла за год до того, как у меня отобрали разрешение практиковать медицину.

Общество взаимных услуг. Я договорился с полдесятком провизоров в Ист-Сайде, с двумя фармацевтическими фирмами и минимум с двадцатью другими докторами. Пациентов направляли ко мне, и я направлял пациентов к другим. Я делал операции и прописывал надлежащие постоперационные медикаменты. Не все операции были необходимы, но я ни разу не оперировал без согласия пациента. И ни разу ни один пациент не посмотрел на заполненный рецепт и не сказал: «Этого я принимать не хочу». Послушайте! В 1956 году им удалили матку или часть щитовидной железы, но они принимают болеутоляющее и через пять, и через десять лет, если им позволить. И я иногда позволял, и не я один, знаете ли. Им эта привычка была по карману. А иногда пациент после небольшого хирургического вмешательства начинал страдать бессонницей. Или у него возникали проблемы, как приобрести диетические таблетки или транквилизатор. Все это можно устроить. Ха! Да! Не получи они их от меня, так получили бы от кого-нибудь другого.

Затем людишки из налогового управления добрались до Ловенталя. До этого барана. Они помахали у него под носом пятилетним сроком, и он выложил полдесятка фамилий. Среди них была моя. Некоторое время за мной вели слежку, и к тому времени, когда вышли в открытую, я тянул куда больше, чем на пять лет. Имелись кое-какие другие сделки, включая бланки рецептов, с которыми я окончательно не покончил. Странно: я в этом больше вовсе не нуждался, но привычка остается привычкой. Трудно отказаться от лишней зелени.

Ну, я кое с кем знаком. Подергал за кое-какие ниточки. И бросил парочку людей волкам на съедение. Впрочем, не из тех, кто мне нравился. Каждый, кого я выдал федеральным властям, был отпетым сукиным сыном.

Черт, как есть хочется!

30 января Сегодня чаек нет. Напоминает мне о плакатиках, которые иногда вывешивают уличные торговцы на своих тележках в моем старом квартале. «СЕГОДНЯ ПОМИДОРОВ НЕТ». Я вошел в воду по пояс, держа в руке острый нож. И простоял в полной неподвижности на этом месте под палящим солнцем битых четыре часа. Дважды мне казалось, что я лишаюсь сознания, но я считал от сотни назад, пока ощущение это не миновало. Но я не увидел ни одной рыбы. Ни единой.

31 января

Убил еще одну чайку, совсем так же, как первую. Но я был так голоден, что не стал ее пытать, хотя и обещал себе это. Выпотрошил и съел ее. Выжал потроха и съел их тоже. Странно, как ощущаешь возвращение своей жизненной энергии. А я уже начал поддаваться испугу. Лежал в тени центральной кучи камней, и мне начинало чудиться, что я слышу голоса. Отца. Матери. Моей бывшей жены. И хуже всего – великана-китаезы, который продал мне героин в Сайгоне. Он пришепетывал, возможно, из-за частично расщепленного нёба.

– Давай! – донесся его голос из ниоткуда. – Давай понюхай сюточку. Не будес замесать голода. Так хоросо… – Но я никогда к наркотическим средствам не прибегал. Даже к снотворным.

Ловенталь покончил с собой, я вам не сказал? Этот баран. Повесился в своей бывшей приемной. И оказал услугу миру, я так на это гляжу.

Я хотел вернуть свою табличку. Кое-кто, с кем я говорил, сказал, что устроить это можно – но деньги потребуются большие. Такая смазочка, какой я и вообразить не мог. У меня в банковском сейфе хранилось сорок тысяч долларов. Я решил, что надо рискнуть и попытаться их прокрутить. Удвоить или утроить.

Ну, я пошел к Ронни Ханелли. Я играл с Ронни в футбол, когда мы были студентами, а когда его младший брат решил стать терапевтом, я помог ему получить место в больнице. Ронни сам был на юридическом – смешно, нет? В квартале, когда мы были мальчишками, мы прозвали его Ронни Принуждала, потому что он был судьей во всех играх. Если тебе не нравились его решения, то выбор был невелик: либо держи рот на замке, либо получай в зубы. Пуэрториканцы называли его Роннитальяшка. В одно слово – Роннитальяшка. Его это только забавляло. Так вот, этот тип поступил в колледж, а потом и на юридический факультет и сдал выпускные экзамены с первого же захода, а потом открыл лавочку в нашем старом квартале, прямо над баром «Аквариум». Закрываю глаза и вижу, как он катит по улице в этом своем белом «форд-континентале». Самый крупный хреновый ростовщик в городе.

Я знал, что у Ронни что-нибудь для меня найдется.

– Дело опасное, – сказал он. – Но ты всегда умел о себе позаботиться. А если сумеешь провезти это зелье, я тебя познакомлю с парочкой нужных людей. Один из них депутат Законодательного собрания штата.

И тут же назвал мне два имени. Один был великан-китаеза Генри Ли-Чжу. А второй – вьетнамец Солом Нго. Химик. За гонорар он проверит товар китаезы. Известно было, что тот время от времени не брезгует «шуточками». «Шуточки» – это пластиковые пакеты с тальком, с порошком для чистки ванн, с крахмалом. Ронни сказал, что из-за его шуточек Ли-Чжу рано или поздно убьют.