Тот, кто хочет выжить (сборник)
Шрифт:
1 февраля
Пролетел самолет. Прямо над островком. Я попытался влезть на пирамиду и посигналить. Моя ступня провалилась в щель. В ту самую чертову щель, в которой она застряла в тот день, когда я убил первую чайку. Конечно, в ту же самую. И я сломал лодыжку. Словно пистолет выстрелил. Боль была немыслимая. Я закричал, потерял равновесие, размахивая руками как сумасшедший, и все-таки упал, стукнулся головой, и все почернело. В себя я пришел уже в сумерках. Из разбитой головы натекло порядком крови. Нога ниже колена раздулась, как автомобильная камера, и я заработал скверный солнечный ожог. Думаю, если бы солнце зашло на час позднее, моя кожа пошла бы пузырями.
Кое-как добрался сюда, всю ночь дрожал в ознобе и плакал от бессилия. Обработал рану на голове – чуть выше височной доли – и забинтовал ее, как мог. Практически, ссадина плюс легкое сотрясение мозга, кажется мне, но вот нога… тяжелый перелом, двойной, если не тройной.
Как мне теперь охотиться на птиц?
Самолет наверняка искал спасшихся с «Калласа». За ночь в бурю шлюпку могло унести на много миль от места, где судно пошло ко дну. Спасатели могут сюда и не вернуться.2 февраля
Я выложил сигнал по пляжику из белой гальки на южной стороне островка, куда вынесло шлюпку. На это у меня ушел весь день с перерывами на отдых в тени. И все равно я дважды терял сознание. По-моему, я потерял в весе 25 фунтов, в основном за счет обезвоживания. Но теперь с того места, где я сижу, я вижу буквы, на которые у меня ушел день: темные камни на белом фоне кричат «ПОМОГИТЕ» и в каждой букве четыре фута. Следующий
Если будет следующий самолет.
В ноге непрерывная пульсирующая боль. Отек не спал, а над двойным переломом появилась зловещая синюшность, и она словно бы увеличивается. Я крепко перебинтовал ногу рубашкой, и это несколько утишило боль, но все равно она так сильна, что я не столько сплю, сколько впадаю в забытье.
Начинаю подумывать, не придется ли ампутировать ногу.3 февраля
Отек и синюшность ухудшаются. Подожду до завтра. Если операция станет неизбежной, думаю, я смогу ее сделать. Для стерилизации у меня есть спички, острый нож; у меня есть игла и нитки, чтобы зашивать, из швейного набора. И рубашка на бинты.
У меня есть даже два кило «болеутоляющего», хотя не того типа, который я прописывал своим пациентам. Но они еще как его принимали бы, если бы могли раздобыть! Можете не сомневаться. Эти старушенции с подсиненными волосами нанюхались бы хоть освежителем воздуха, если бы думали, что он их взбодрит. Можете мне поверить!4 февраля
Решил ампутировать ступню. Четыре дня без пищи. Если еще тянуть, то я рискую в процессе операции потерять сознание от шока и голода вместе, а тогда я истеку кровью. Но я все равно хочу жить, как мне ни скверно. У меня вертится в памяти то, что Мокридж имел обыкновение повторять на лекции по основам анатомии. Старый Моки, называли мы его. Рано или поздно перед каждым студентом-медиком встает вопрос: какую степень шока способен выдержать пациент? Тут он стучал указкой по диаграмме человеческого тела, тыча в печень, почки, сердце, селезенку, кишечник. По сути, господа, говорил он, ответ сводится к новому вопросу: «Как сильно пациент хочет выжить?»
Думаю, я выдержу.
Нет, правда.
Наверное, я пишу это, чтобы оттянуть неизбежное, но мне действительно пришло в голову, что я не дорассказал, как очутился здесь. Возможно, мне следует это сделать и подвязать все концы на случай, если операция окажется неудачной. Займет это несколько минут, и не сомневаюсь, что будет еще достаточно света, чтобы оперировать. Ведь если верить моему «пульсару», сейчас только десять минут десятого утра. Ха!
Я отправился в Сайгон как турист. Тысячи людей летают туда каждый год, несмотря на никсоновскую войну. Есть же люди, которые сворачивают с дороги, чтобы поглазеть на место автокатастрофы, и посещают петушиные бои.
Товар у моего китайского друга был. Я отвез его к Нго, и тот гарантировал его высококачественность. Он рассказал мне, что Ли-Чжу сыграл свою шуточку четыре месяца назад, так что его жену разорвало взрывом, когда она повернула ключ зажигания своего «опеля». С тех пор шуточки прекратились.
Я пробыл в Сайгоне три недели; в Сан-Франциско я решил вернуться на туристическом теплоходе «Каллас». Каюта первого класса. Подняться на борт с товаром затруднений не составило – за соответствующий гонорар. Нго устроил так, что два таможенника, бегло осмотрев мои чемоданы, махнули, чтобы я проходил. Товар был в авиасумке, на которую они даже не взглянули.
– Пройти таможенный досмотр в США будет потруднее, – сказал мне Нго. – Но это уже ваша забота.
Я не собирался проносить товар через американскую таможню. Ронни нашел аквалангиста, готового выполнить некую довольно рискованную работу за 3000 долларов. Я должен был встретиться с ним (два дня назад, как я сейчас сообразил) в сан-францисской ночлежке, называющейся отель «Св. Ремигий». По плану товар я должен был уложить в герметизированный контейнер с таймером и пакетиком красной краски, прикрепленными к нему. Перед тем как мы подойдем к причалу, контейнер будет выброшен за борт, но сделаю это, естественно, не я.
Я все еще присматривал кока или стюарда, который не отказался бы подзаработать и был бы достаточно умен (или глуп), чтобы потом держать язык за зубами, когда «Каллас» затонул.
Как и почему, я не знаю. Штормило, но теплоход словно бы этого даже не замечал. Около восьми часов вечера двадцать третьего где-то под палубами раздался взрыв. Я в тот момент был в салоне, и «Каллас» почти сразу же начал крениться. Вправо… или это называется «на правый борт»?
Люди кричали, метались. Бутылки падали со стойки и разбивались. По трапу снизу поднялся мужчина, рубашка на нем сгорела, кожа обуглилась. Динамик начал отсылать людей к шлюпкам, по которым они были распределены во время учебной тревоги в начале плавания. Пассажиры тут же начали еще больше метаться. Мало кто из них потрудился принять участие в учебной тревоге. Я же не просто принял, но пришел пораньше – понимаете, я хотел стоять в первом ряду, чтобы видеть все. Я всегда очень внимателен, когда дело касается моей шкуры.
Теперь я спустился в свою каюту, взял пакеты с героином и рассовал их по нагрудным карманам. Затем я направился к спасательной шлюпке № 8. Пока я поднимался по трапу, раздались еще два взрыва, и теплоход накренился еще круче.
На верхней палубе царило полное смятение. Мимо меня, вопя, пробежала женщина с младенцем на руках – бежала все быстрее и быстрее по скользкой перекошенной палубе, ударилась бедром о планширь и перелетела через него. Я увидел, как она дважды перевернулась в воздухе, а на третьем перевороте исчезла из поля моего зрения. В центре площадки шаффлборда сидел пожилой мужчина и рвал на себе волосы. Еще один мужчина в белом поварском халате с жутко обожженным лицом и кистями бесцельно бродил по кругу, спотыкался и кричал: «ПОМОГИТЕ МНЕ! Я ОСЛЕП! ПОМОГИТЕ МНЕ! Я ОСЛЕП!»
Паника была почти всеобщей, от пассажиров она перекинулась на команду, точно моровая язва. Не забывайте, что между первым взрывом и моментом, когда «Каллас» погрузился в волны, прошло лишь около двадцати минут. Одни шлюпки осаждали толпы вопящих пассажиров, возле других была абсолютная пустота. Как и возле моей на кренящемся борту теплохода. Кроме меня, там оказался только матрос с прыщавым побелевшим лицом.
– Давайте спустим эту старую шлюху на воду, – сказал он, а его глаза безумно метались в глазницах. – Чертово корыто идет ко дну!
Спускать шлюпку несложно, но в нервной спешке он умудрился запутать тали на своей стороне. Шлюпка опустилась на шесть футов и заболталась в воздухе. Ее нос был на два фута ниже, чем корма.
Я пошел помочь ему, и тут он закричал. Тали он распутал, но при этом не успел вовремя высвободить кисть – скользящий вниз трос с шипением ожег его ладонь, ободрал кожу, и его швырнуло за борт. Я сбросил вниз веревочный трап, торопливо спустился по нему и отцепил тали от лодки. Потом я схватил весла и начал грести – иногда я катался на лодках для удовольствия, когда летом навещал друзей в их загородных домах. Но теперь я греб, спасая свою жизнь. Я знал, что если не успею отплыть на приличное расстояние от тонущего «Калласа», то водоворот, когда он пойдет ко дну, засосет и шлюпку вместе со мной.
Ровно через пять минут «Каллас» скрылся в волнах. И шлюпку захватил внешний край водоворота – мне пришлось грести совершенно бешено, только чтобы удерживаться на месте. Ушел он под воду очень быстро. За планшири все еще цеплялись люди и кричали. Они были похожи на кривляющихся обезьян.
Шторм разбушевался еще больше. Одно весло я потерял, но второе умудрился удержать. Ночь я провел словно во сне – то вычерпывал воду, то хватался за весло, чтобы повернуть нос шлюпки навстречу очередному пенистому валу.
Перед рассветом двадцать четвертого волны у меня за спиной начали вздыматься выше. Шлюпка помчалась вперед. Это было страшно, но и опьяняюще. Внезапно большая часть досок была вырвана у меня из-под ног, но шлюпка еще не успела затонуть, как ее вышвырнуло на эту забытую богом кучу камней. Я даже не знаю, где я. Просто понятия не имею. Штурманское дело никогда не было моим коньком, ха-ха.
Но я знаю, что должен сделать. Возможно, это последняя запись, но почему-то я думаю, что все обойдется. Так ведь со мной всегда бывало, верно? А современное протезирование творит настоящие
5 февраля
Сделано.
Больше всего меня тревожила боль. Выдерживать боль я вполне способен, но я подумал, что в моем ослабленном состоянии сплав голода и невероятной боли может вызвать обморок, прежде чем я закончу.
Но героин отлично разрешил эту проблему.
Я вскрыл один пакет и с плоского камня втянул порядочную дозу в каждую ноздрю – сначала в правую, потом в левую. Ощущение было, точно вдыхаешь чудесно замораживающий лед, и он пронизывает твой мозг снизу вверх. Вдохнул героин я сразу, как кончил вчера писать в дневнике – это было в 9.45. Когда я в следующий раз взглянул на часы, тени сдвинулись, и я оказался частично на солнце, и время было 12.41. Я задремал. Мне и в голову не приходило, как это прекрасно; я не мог понять, почему был таким пренебрежительным в прошлом. Боль, ужас, тоска… все это исчезло, и осталась только безмятежная эйфория.
В таком состоянии я сделал операцию.
Боль, правда, была сильная, особенно в начале операции. Но боль словно отъединялась от меня. Она мне досаждала, но тем не менее была очень интересной. Вы способны это понять? Если вам приходилось принимать лекарство, в котором морфий – основной ингредиент, может быть, и поймете. И он не только снимает боль. Он создает определенный настрой сознания. Тихую безмятежность. Я могу понять, почему люди садятся на иглу, хотя выражение это представляется мне утрированным, и чаще его употребляют, конечно, те, кто и не пробовал наркотиков.
Примерно на половине операции боль стала более личной. На меня накатывались волны слабости. Я жаждуще смотрел на пакет с белым порошком, но заставил себя отвести глаза. Если меня опять сморит дремота, я истеку кровью точно так же, как если бы потерял сознание. Вместо этого я отсчитал назад от сотни.
Наиболее критическим моментом была потеря крови. Как хирург, я прекрасно это понимал. Ни капли, пролитой напрасно. Если во время операции в больнице у пациента начинается кровотечение, ему можно перелить кровь. Но у меня не было крови в запасе. Пролитая – а к концу песок вокруг потемнел от нее – пропадала безвозвратно, и надо было ждать, пока мое внутреннее производство не восполнит потерю. У меня не было ни зажимов, ни других кровеостанавливающих средств, ни шовного материала.
Операцию я начал ровно в 12.25. Кончил в 1.50 и тут же оглушил себя героином, увеличив дозу. Я погрузился в серый, лишенный боли мир и оставался там почти до пяти часов. Когда я вырвался из дурмана, солнце клонилось к закату, протягивая золотую дорожку через голубой Тихий океан прямо ко мне. Ничего более прекрасного я еще никогда не видел… это одно мгновение полностью оплатило всю боль. Час спустя я еще немного отдохнул, чтобы полностью насладиться закатом и воздать ему должное.
Вскоре после того, как стемнело, я…
Я…
Погодите. Разве я не сказал вам, что не ел ЧЕТЫРЕ ДНЯ? И что только мое собственное тело было у меня в распоряжении, чтобы пополнять слабеющие жизненные силы? А главное, разве я не повторял вам опять и опять, что выживание зависит от сознания? Могучего сознания? Не стану оправдывать себя, ссылаясь, что вы бы сделали то же самое. Начать с того, что вы вряд ли хирург. Даже знай вы примерно, как ампутируют ступни, вы бы такого натворили, что истекли бы кровью. И даже если выдержали бы операцию и послеоперационный шок, в вашу полную предрассудков голову эта мысль даже не закралась бы. А, не важно! Знать об этом никому не обязательно. Последнее, что я сделаю перед тем, как покину островок, будет уничтожение дневника.
Я был очень осторожен.
Я хорошенько промыл ее, прежде чем съесть.7 февраля
Культя отчаянно болела – временами невыносимо. Но, по-моему, глубинный зуд, возникший, когда начался процесс заживления, был еще хуже. Сегодня днем мне вспоминались все пациенты, которые без конца жаловались мне, что не могут вынести этот жуткий зуд заживления – ведь до него даже нельзя добраться, чтобы почесать. А я улыбался и говорил им, что завтра они будут чувствовать себя гораздо лучше, а про себя думал, какие же они нытики, какие безвольные трусы, какие неблагодарные деточки. Но теперь я понял. Несколько раз я уже готов был сорвать с культи полоски рубашки и чесать ее, чесать, царапать ногтями мягкие обнаженные мышцы, вырывая грубые швы – и пусть кровь хлынет в песок. Все, все что угодно, лишь бы избавиться от этого жуткого, доводящего до исступления зуда.
В такие моменты я считаю назад от сотни и нюхаю героин.
Понятия не имею, сколько его я ввел в свой организм, но знаю, что был в дурмане почти непрерывно после операции. Он ведь подавляет голод, знаете ли. Я практически не сознаю, что голоден. Легкое сосущее чувство в животе, и все. А его легко игнорировать. Но нельзя. Героин по калорийности равен нулю. Я проверял себя, переползал с места на место, измеряя мою энергию. Она убывает.
Господи, Господи! Надеюсь, что нет, но… может понадобиться еще одна операция.(позднее)
Пролетел еще один самолет. Так высоко, что мне пользы быть не могло никакой; и видел-то я только тянущийся за ним по небу расширяющийся белый след. Все равно я махал руками. Махал и вопил на него. Когда он скрылся из вида, я заплакал.
Темнеет, плохо видно. Пища. О какой только пище я не думал. Домашние колбаски моей матери. Хлеб с чесноком. Улитки. Омар. Жареное мясо на ребрышках. Мороженое с фруктами и взбитыми сливками. Лондонский бифштекс. Огромные треугольные куски торта с ванильным мороженым домашнего приготовления, которые подают у «Матушки Кранч» на Первой авеню. Горячие крендельки запеченная лососина мороженое запеченное в безе запеченная ветчина с кружочками ананаса. Кружочки лука. Жареный лук с картофельными чипсами холодный чай со льдом большими глотками картофель по-французски пальчики оближешь.
100, 99, 98, 97, 96, 95, 94
Господи Господи Господи8 февраля
Утром сегодня еще одна чайка села на вершину пирамиды. Огромная, жирная. Я сидел в тени под моим валуном, который мысленно окрестил своим лагерем, положив забинтованную культю повыше. Едва чайка появилась, как у меня началось слюноотделение. Прямо как у павловских собак. Слюни текли, как у младенца. Как у младенца.
Я подобрал камень по руке и пополз к ней. Пинцетти, готовься отпасовать (Пайн, хочу я сказать. ПАЙН). Я не сомневался, что она улетит. Но не мог не попытаться. Если бы я добыл ее, такую откормленную и наглую птицу, вторую операцию можно было бы отложить на неопределенное время. Я полз к ней, культя время от времени ударялась о камни, и по всему телу у меня вспыхивал фейерверк боли, и я ждал, что она улетит.
Но она не улетала, а просто чванно прохаживалась, выпятив мясистую грудь, точно какой-нибудь птичий генерал, инспектирующий войска. Иногда она поглядывала на меня маленькими мерзкими черными глазками, и я замирал и начинал отсчитывать назад от сотни, пока она не начинала снова расхаживать. Всякий раз, когда она разворачивала крылья, мой живот наполнялся льдом. И я продолжал пускать слюни. Ничего не мог с собой поделать. Я пускал слюни, как младенец.Не знаю, сколько времени я к ней подкрадывался. Час? Два? И чем ближе я подбирался, тем отчаяннее колотилось мое сердце, тем аппетитнее выглядела чайка. А она словно нарочно меня дразнила, и я не сомневался, что она улетит, едва я доберусь до расстояния броска. Руки и ноги у меня начали дрожать. Во рту пересохло. Культя отчаянно ныла.
Я думаю теперь, что у меня начиналась ломка. Но так скоро? Я же принимал его меньше недели!
Не важно. Он мне необходим. Остается еще много. Очень много. Если позднее, по возвращении в Штаты, мне придется пройти курс реабилитации, я выберу лучшую клинику в Калифорнии и войду туда с улыбкой. Во всяком случае, пока это не проблема, верно?
Когда я оказался на расстоянии броска, у меня не хватило духа метнуть камень. Мной овладела безумная уверенность, что я промахнусь. И не на дюймы, а на футы. Нет, необходимо подобраться поближе. И я продолжал всползать на каменную груду, откинув голову, а пот градом катился по моему измученному телу огородного пугала. Зубы у меня начали гнить, я вам не говорил? Будь я суеверным, так решил бы, что это потому, что я съел…
Ха! Мы-то знаем, что это чушь, верно?
Я снова замер. Я был к ней гораздо ближе, чем к первым двум чайкам. И все-таки я не решался. Камень я стискивал так, что у меня разболелись пальцы, и все-таки я не мог его метнуть. Потому что совершенно точно знал, что произойдет, если я промахнусь.