Тот, кто называл себя О.Генри
Шрифт:
И Уиллард рассказал мне такое, полковник, что все понятия о чести, доблести и о долге перед людьми пошли к чертовой матери.
Айра Маралат работал у бремсберга, на открытом угольном карьере. Бремсберг — это узкоколейная наклонная железная дорога, по которой движутся вагонетки. Вниз скатываются груженые, своей тяжестью подтягивая наверх пустые. Там, наверху, их нагружают, а нижние тем временем опоражнивают, и все повторяется сначала. Бремсберг похож на весы, чашки которых никогда не находятся в равновесии.
Аира стоял около рельс, когда оборвался тяговый трос и сверху, набирая скорость, помчалась вагонетка. Тысяча пятьсот фунтов угля и металла с визгом и скрежетом лавиной рухнули вниз, туда, где на разгрузочной площадке работало шестнадцать рудокопов. Несколько секунд — и от них остались бы только изорванные в клочья тела и воспоминания.
Был один шанс на спасение этих людей, только один шанс, и Аира Маралат использовал его. Может быть, в тот момент он делал все бессознательно, только сначала толчок мысли, а потом руки, сильные, добрые руки рабочего сделали то, о чем не успела додумать голова.
Он схватил тяжелую шпалу — первое, что подвернулось под руку — и, когда вагонетка как призрак проносилась мимо, швырнул ее в раму между колесами. Вагонетка на полном ходу опрокинулась в сторону Аиры, обломок шпалы плашмя ударил его в грудь и отбросил в сторону. Шестнадцать жизней были спасены, а разбитое тело гиганта Маралата отправили в госпиталь.
Он женился за год до этого происшествия. Они жили в маленьком деревянном домике, который купили на выплату. Пол-Америки живет в таких домиках, полковник. Я сам в Остине начинал семейную жизнь в коттедже, похожем на; упаковочный ящик и изготовленном фирмой «Мэддокс».
В больнице Аира пролежал пять месяцев. Потом его выписали, объявив, что он вполне здоров. Куда идет человек после столь долгого отсутствия? Конечно, домой. И Аира шел, насвистывая, к своему дому. Он чувствовал себя совершенно здоровым в это тихое солнечное утро. К крыльцу вела дорожка, обсаженная кустами тамариска… Эль, я все очень отчетливо представляю себе: дом Аиры, дорожку из битого кирпича, кусты. Последнее время у меня появилась какая-то болезненная способность чувствовать себя в шкуре других людей, жить их жизнью и смотреть на мир их глазами. Когда в подвале кого-нибудь избивают, я, наверное, чувствую половину боли того человека. О черт, я никогда не смогу стать тупой мычащей скотиной, ощущающей боль только телом. И я — мальчишка. До сих пор я — мальчишка, Эль. До сих пор удивляюсь небу, цветам, ветру… Наверное, я никогда не стану солидным, преуспевающим джентльменом. Никогда.
Аира не послал жене из больницы ни одного письма и, шагая к дому, думал о том, каким сюрпризом будет для Доры его возвращение.
На окне он заметил новые занавески. Чья-то рука отодвинула кисею. Незнакомая женщина смотрела на него из комнаты.
А теперь, Эль, попытайтесь поставить себя на место Айры, и вы поймете, почему над его клеткой Коффин повесил табличку «тюремный дьявол».
— Здравствуйте, миссис, — сказал Маралат испуганно. — Кто здесь живет?
Беккеры, — ответила женщина. — А что?
— Этот дом принадлежал мне и моей жене. — Эльджи, попытайтесь услышать голос, которым были сказаны эти слова. — Где моя жена, миссис? Где Дора Маралат?
— А, эта-то? Она ушла. Я не знаю — куда. Пришел агент и выгнал ее отсюда, потому что за дом не было еще уплачено и одной трети денег. А вы, значит, ее пропавший муженек? В сарае остался ваш мешок и кое-какие вещи.
Он вошел в сарай как автомат и как автомат начал перебирать жалкие остатки своего хозяйства, отсыревшие и сваленные в одну кучу со всяким хламом. Сундучок с коваными медными углами, в котором Дора хранила свои платья, два чугунных котелка, оловянная кружка, старые полосатые брюки и парусиновый плащ-балахон попались ему под руки. И вдруг он увидел вещь, которой никогда раньше не было в доме, — небольшую бельевую корзину, обшитую изнутри розовой фланелью, и несколько пеленок, связанных в узел.
Через секунду он барабанил кулаками в дверь домика и кричал перепуганной миссис Беккер:
— Откройте на один момент, ради бога! Я не войду. Давно ли ушла моя жена? Где она теперь? Где мой ребенок?
— Хорошо, — сказал миссис Беккер через дверь. — Я скажу вам то, что сама знаю. Она ушла живая, но вид у нее был неважный. Лицо как глина, и руки у нее тряслись. И ноги она едва передвигала.
— А ребенок? Она унесла его с собой?
— Больше я ничего не знаю, — сказала миссис Беккер. — Ребенка я не видела. Я вам советую — сходите к хозяину конторы, которая продает дома. Ведь это он выгнал ее на улицу. Он, наверное, знает.
В контору Аира ворвался точно безумный.
Где Дора Маралат? Где моя жена? — кричал он. — Где та женщина, которая жила в домике на холме?
— Эй, вы, потише! — прикрикнул на него клерк. — Или я прикажу вас выставить отсюда.
Маралат взял себя в руки. Он понял, что криком немногого добьешься.
Извините, я очень взволнован, — сказал он. — Я только что вышел из больницы и… Вы ведь помните меня? — Я — Аира Маралат. Я работал на бремсберге. Я сегодня вернулся и не могу найти свою жену. Я слышал, что вы выселили ее из дома за неуплату. Это правда?
— А! Так, значит, вы не умерли? — сказал клерк с удивлением. — Ну, дорогой, вы потеряли свой дом. Последние четыре месяца вы не делали взносов. А женщину мы выселили. Она подняла такой скандал, что нам пришлось применить силу.
— Где она?!
— Не знаю. Я ничего не знаю. За женой вам следовало следить самому.
И тогда Айра перескочил барьер. Только через десять минут трое служащих вырвали из рук рудокопа тело мертвого конторщика.
Его, уже безумного, приговорили к пожизненной каторге. Он ничего не мог сказать в свою защиту. Здесь, в Колумбусе, он превратился в «тюремного дьявола». За месяц до вашего прибытия сюда он умер от кровоизлияния в мозг.
Эль тяжело поднялся и зашагал по конторе, сжимая и разжимая кулаки. Глаза его стали похожи на щелочки.
— Да, Эль. Они убили героя. И вы представить себе на можете, как я боялся за вас. Правда, вы герой несколько, иного рода, но… Для человека с вашим характером тут один путь: карцер — конский станок — изолятор — снова конский станок и, наконец, — морг.
Дженнингс остановился.
— Билли, — сказал он. — Давайте больше об этом не будем. К черту тюремные ужасы и мое прошлое. Я выцарапался из этого — и точка. Я не эгоист, но сейчас мне не хочется слушать о чужих страданиях. Надо подумать о том, как провести здесь остаток жизни. Ведь я — вечник, и вы это знаете…