Тот, кто называл себя О.Генри

Внуков Николай Андреевич

Они уселись за столик в кафе Литературного клуба втроем: Эль, Билл и Дэвис.

— Ну как? — спросил Билл. — Вам все-таки удалось повидать президента?

Эль покосился на Дэвиса. Ему было явно неловко начинать разговор при постороннем.

— Не смущайтесь, — сказал Билл. — Боб знает многое из наших приключений.

Тогда все в порядке, — сказал Эль. — Ребята, я — полноправный человек. Я видел президента и разговаривал с ним.

Эль, расскажите нам об этом так, как вы умеете рассказывать. Слушайте, Боб. Больше такого вы никогда не услышите.

— Какой я рассказчик! — засмеялся Дженнингс. — Все было очень просто. Мы с Эбернесси нагрянули в Вашингтон на прошлой

неделе. Два дня околачивались в городе — никак было не раздобыть пропуск в Белый Дом. Эбернесси нажимал какие-то пружины, а я изучал расположение пивных на близлежащих улицах. Наконец Эбернесси удалось связаться с Тэдди по телефону. «Валяйте, ребята, ко мне, — сказал Рузвельт, — у меня, кажется, будет сегодня свободный часик». Нас привели прямо в приемную президента. Появился какой-то тип: «Господин президент просит вас — меня, то есть — в кабинет». Открываю дверь. Кабинет длинный, как Уолл-стрит. И президента-то я сразу не заметил — он стоял у окна. Потом увидел наконец. Он на меня смотрит и улыбается. «Вы, говорит, тот самый Эль Дженнингс из Техаса?» — «Да, господин президент». — «Подойдите ближе, Дженнингс». Подхожу. Он пялит на меня глаза, и лицо у него удивленное. «Мать честная, — говорит он, — вдобавок ко всему вы еще рыжий!» — «А каким же вы хотели меня увидеть?» — говорю я. «Я представлял вас совсем другим». — «А, понимаю, — говорю я. — Вы думали увидеть перед собой парня в шесть с половиной футов ростом со зверским рылом и повадками дикой кошки». — «Да, примерно таким васо писал мне Эбернесси». — «У Эбернесси склонность к преувеличениям, — сказал я. — По совести, я вас тоже представлял совершенно другим. По-моему, президент Соединенных Штатов должен быть ростом не меньше чем с башню, и голова его. должна быть увенчана лаврами, и в руках он должен держать раскрытую конституцию». Мы оба рассмеялись. Дальше не интересно. Он расспросил меня о моих былых подвигах, о моей жизни с отцом и братьями, а потом взял с меня слово, что… Короче говоря, я вышел из кабинета с бумагой, которая восстанавливала все мои права. А теперь давайте о себе, Билл. Я читал ваших «Королей и капусту». Здорово, ей-богу! Я читал и вспоминал это паршивое Трухильо и консульство, на задней веранде которого мы спали вповалку… Вы, наверное, уже знаменитость в Нью-Йорке?

Послушайте, Эль, сколько вы рассчитываете пробыть здесь? — спросил Билл.

— Только два дня. Это обидно, но у меня куча дел в Оклахоме.

— Господа, в таком случае не будем терять ни минуты. Эль должен увидеть город. Клянусь, после этого у него составится несколько иное мнение о нашем дорогом президенте.

В сентябре Гилмен Холл распростился с «Эйнсли» и занял кресло ответственного редактора «Журнала для всех». Он сразу же написал Биллу, что сможет отныне платить ему за рассказ такую же ставку, какую получает Марк Твен, то есть десять центов за слово. Это выходило, в среднем, двести пятьдесят — триста долларов за рассказ. Выше такой гонорарной ставки получал, пожалуй, только один человек в мире — английский писатель Редьярд Киплинг. Каждая фраза этого сухопарого, лысеющего джентльмена, не потерявшего даже в гражданской жизни военной выправки и писавшего четким почерком, каким обычно пишутся военные реляции и донесения, оценивалась в золотой соверен, что составляло два доллара и шестьдесят центов. Ему платили шиллинг за слово.

«Я не настаиваю на заключении контракта, — писал Холл. — Просто вы будете присылать мне один рассказ в месяц, как мы уговаривались в самом начале, помните? Зато я прошу одно — вы будете присылать мне свои лучшие вещи…»

А в октябре Биллу принесли в номер

«Каледонии» вместе с завтраком маленький бледно-фиолетовый конверт со странным адресом: «Нью-Йорк, м-ру О. Генри».

Билл повертел его в руках, удивляясь, как письмецо с таким ненадежным указанием адресата нашло его в городе, и разорвал конверт.

Собственно, это было не письмо, а записка в четвертушку почтового листа.

«Мистер О. Генри, — прочитал Билл, похрустывая ломтиками жареного хлеба. — Если вы — Вильям Элжернон Портер из Гринсборо, ответьте мне. Я вас помню. Я вас никогда не могла забыть…»

Задетый вздрогнувшей рукой стакан с кофе гранатой взорвался на полу, обдав ноги горячим. Носком ботинка, не глядя, Билл отшвырнул осколки в угол комнаты и еще раз перечитал эти строки. А потом еще и еще. Он рассматривал незнакомый почерк, то придвигая записку к самым глазам, то отводя ее в сторону, и в груди у него тревожно замирало, а перед глазами вставало такое далекое, почти забытое, что становилось страшно:

… лунные ночи в Гринсборо.

… жгучие переборы гитарных струн.

… росистые запущенные сады.

… проповеди преподобного Сизерса.

… и сосновые скамьи в небогатой церкви, и тоненькая девушка в белом воскресном платье, которая сидела прямо и строго рядом со своей матерью, и шелестящие кукурузные поля, и белые облака, и оглушительный треск цикад, и загорелый до черноты Том Тат в широченных, держащихся на одной лямке штанах, и имя всему этому было — юность.

И потом еще один вечер, последний вечер перед отъездом в заманчивый далекий Техас.

На ней было платье с короткими рукавами, на голове шляпка из белой соломки с лентами, завязанными под подбородком, на ногах парусиновые туфли с пуговками, а кругом — синий прозрачный вечер, кусты чертополоха на заднем дворе, тележное колесо, утонувшее в траве, и шепот:

Т-ы обиделась?

— Да! — сказала она. — Да! Да! Для чего мы все это начали? Для чего?

— Ты мне не веришь?

Она горько усмехнулась, отведя глаза в сторону.

— Доктор Холл говорит, что через год все у меня будет в порядке. Техас…

— Не нужно было начинать! — крикнула она и заплакала. — Не нужно было носить цветы. Петь под окнами. Находить молитвенник. Не нужно было встречаться!

Он обнял ее за плечи. Осторожно, точно цветок, который боялся помять.

— Билли… Не слушай меня… Не обращай внимания…Я не знаю, что говорю… Я глупая… Поезжай, куда хочешь… В Луизиану, в Техас, в Арканзас… Где тебе будет хорошо. Я буду тебя ждать всегда.

— Я буду писать тебе, Сэлли. Каждую неделю по письму.

— Я буду ждать…

… Он написал только одно письмо.

Два года на ранчо. Два года в Остине. Хайлер, Эдмондсон, Андерсон, Атол. Банк. Газета. Еще раз Атол. Три тысячи под расписку. Ревизор. Поезд Хьюстон — Остин. Страх. Новый Орлеан. Гондурас. Ананасы, бананы, корабли, президенты. Эль Дженнингс в черном блестящем сомбреро. Выстрелы на мексиканском балу. Мрачная аптека в Колумбусе. «Освежите этого парня!» Билли Рэйдлер. Доктор Уиллард. Скрюченные пальцы Большого Джо на полу морга…

Время шло, как степной пожар.

Нью-Йорк — Багдад, Рим, Вавилон современного мира. Ущелья Манхэттена, особняки Пятой авеню, «Круг сатаны». Больные оспой дома Бронкса, ночлежки Бауэри…

И этот конверт с диким адресом, нашедший его в богом забытом отеле «Каледония»… Сколько прошло лет? Двадцать четыре… нет, уже двадцать пять. Двадцать пят лет!

Он взглянул на конверт. Письмо отправлено из Эшвилла. Значит, Сэлли уже не живет в Гринсборо. В Эшвилле, помнится, у нее были какие-то родственники…

В этот день он не написал ни строки.