Тот, кто знает. Книга вторая. Перекресток

Маринина Александра

– Если ты не уйдешь из журналистики, я снова приеду, и тогда уж тебе точно пресно не будет, – пообещала Ира. – Это серьезно.

Уходя, он несколько раз оборачивался и взмахивал рукой. Лицо его было грустным и каким-то отрешенным. С каждым шагом, который отдалял от нее Руслана, Ира чувствовала, как все тело наливается чугунной усталостью. Она почти совсем не спала предыдущей ночью в Москве, потом перелет, волнения, объяснения, выступление в прямом эфире, смерть Бориса Ивановича и еще одна бессонная ночь.

В самолете она откинула спинку сиденья и попыталась подремать, но ничего не вышло. Сидящий рядом толстый дядька, по-видимому коротавший долгие часы ожидания отложенного рейса в обнимку с бутылкой, заснул мгновенно и храпел прямо Ире в ухо.

Через несколько часов она вернется домой и… Что дальше? Они уже знают или еще нет? Наверняка к вечеру узнают. Как отреагируют? Укажут

на дверь, мол, не оправдала доверия, скрывала темное прошлое? Или кинутся жалеть и сочувствовать? Да нет, это уж вряд ли. Скорее всего ее ждет холодное отчуждение. Конечно, сегодня она уже совсем не та, что была в юности, прошло много лет, но… Но ведь скрывала, более того, лгала, рассказывая о школьных годах, дескать, училась, может, и не очень хорошо, но старалась как могла, много читала, боролась с тяжелыми семейными обстоятельствами. А на самом деле какие уж тут старания, если ее даже в комсомол в свое время не приняли, потому что школу прогуливала и в поддатом состоянии учителям на глаза попадалась. Спасибо Наташке, хоть не исключили, дали аттестат получить, в котором, кроме троек, ничего не было. Черт его знает, как Мащенко себя поведут. Лизавета, поборница чистоты нравов, конечно, отвернется от нее. Игорю, пожалуй, будет все равно, его только одно интересует: чтобы его никто не трогал, чтобы не мешали ему жить, как ему нравится, а поскольку Ира ему не мешает, то он скорее всего будет корчить из себя благородного, оскорбленного обманщицей-женой, но великодушно простившего ее. Такое положение ему даже на руку, жена с комплексом вины для Игоря идеальный вариант, тогда она уж точно не станет ни по какому поводу на мозги капать и возникать. С виду он будет носить образ благородного мужа, а на самом деле будет жить как захочет, меняя баб раз в три-четыре месяца.

Виктор Федорович… Вот в ком самая главная проблема. Ежедневно видеть его, жить с ним бок и бок и знать, что ничего никогда не будет. Разговаривать с ним о повседневных пустяках и при этом знать, что он хотел устранить Бахтина, что он велел Игорю раздобыть сведения шестнадцатилетней давности, подтасовал их и преподнес на блюдечке Руслану Нильскому, дабы тот сварил из них омерзительное пойло. Виктор Федорович знал, что делает, ему большого труда не составило сопоставить имя, отчество и фамилию потерпевшего по тому делу с именем журналиста. Ну что ж, Виктор Федорович не зря получает зарплату в своем фонде с красивым названием. Это его работа, и он сделал ее хорошо. Он не виноват, что так вышло, он ведь не хотел смерти Бориса Ивановича, он стремился всего лишь устроить скандал, который лишит Бахтина изрядной доли избирателей. А в «сухом остатке» получается, что человек, которого она, Ирина, любит, оказался причастен к смерти человека, которому она обязана тем, что сегодня жива. И что ей со всем этим делать? Терпеть холодное презрение Лизаветы? Терпеть открытое хамство мужа? Мириться с невозможностью быть рядом с любимым человеком и одновременно все время помнить о его участии, пусть косвенном, в смерти Бахтина? Сколько же нужно иметь душевных сил, чтобы все это вытерпеть и со всем смириться! Хватит ли у нее этих сил?

«А почему, собственно, я должна это терпеть? – пришла неожиданная мысль. – Кто сказал, что я должна смириться и терпеть? Где это написано? Даже Наташка брала с меня слово, что я немедленно уйду из этой семьи, как только мне захочется. Правда, она говорила о любви и о другом мужчине… Но какая разница? Прошло восемь лет, и ничего не случилось. Никто не стал устраивать гонения на людей, сотрудничавших с КГБ. Никто не стал открывать архивы и выставлять их на всеобщее обозрение. Это случилось в Литве, но на Россию не перекинулось. Мое присутствие рядом с Виктором Федоровичем Наташке больше не нужно. Значит, я свободна принимать любое решение. Он все равно никогда не будет со мной, так зачем продлевать эту муку? Только себя истязать…»

Чем ближе самолет подлетал к Москве, тем тверже становилось ее решение. Сегодня же она соберет вещи, объяснится с Игорем и уйдет. Квартира у нее есть, на улице Ира не останется.

Когда она подъехала на такси к дому, в Москве было раннее утро. «Может, убраться отсюда, пока не поздно? – трусливо подумала Ира, глядя на стоящий рядом красный «Форд» и нащупывая в сумке ключи от машины. – Поехать куда-нибудь, хотя бы к Наташке, пересидеть часиков до десяти, пока они все на работу не уйдут, потом вернуться, собрать вещи, оставить записку и отчалить. Тихо-мирно, без всяких скандалов и объяснений».

Она решительно разжала пальцы, сжимавшие ключи, и закрыла сумку. Нет, так нельзя. С Игорем она, конечно, имеет полное право поступать как угодно, но ни Лизавета, ни Виктор Федорович

не заслужили подобного хамства. Они всегда так по-доброму к ней относились, пытались, как могли, смягчить впечатление от поведения их драгоценного сынка, защищали, когда он уж совсем откровенно наглел, брали ее сторону. Даже если свекровь и ее муж намерены облить Иру презрением и отвращением, она не будет в претензии. Она это заслужила. Пусть не вчера, пусть много лет назад, но ведь она вела себя не самым лучшим образом и должна за это расплатиться. Она уже расплачивалась мучительным отвыканием от пьянства. Она расплатилась бесплодием. Но кто сказал, что она заплатила сполна? Кто сказал, что на этом все расчеты закончились? Теперь ей придется пройти через тяжелый разговор, разрыв с семьей и развод. Ну что ж, надо так надо, она готова. Это как операция, больно, страшно, но необходимо, как любит повторять Андрей Константинович.

Ира вошла в квартиру, стараясь не шуметь. Все еще спят, в комнатах стоит сонная убаюкивающая тишина. Пройдя на цыпочках в кухню, Ира притворила за собой дверь и поставила чайник. Она посидит здесь, пока они не встанут, выпьет кофе и еще раз все обдумает. Что им сказать. Как сказать. Просить ли прощения или просто признать свою вину и этим ограничиться? Погруженная в свои мысли, она не замечала хода времени и вздрогнула от неожиданности, когда открылась ведущая в коридор дверь и на пороге кухни возникла Лизавета в красивом халате, с розовым моложавым лицом и строгими глазами.

– Ты давно здесь? – спросила она тоном, предвещавшим мало хорошего.

– Час назад приехала. Вы уже знаете?

– Нам еще вчера вечером позвонили. Потом в ночных новостях передавали. Я не знаю, Ира, как мы с тобой будем жить дальше. Ты столько лет лгала нам всем, что мы теперь не сможем верить ни одному твоему слову. Можно понять и простить ошибку, тем более совершенную в ранней юности, в этом возрасте подростки вообще делают много неправильного, но ложь взрослого человека, причем ложь длительная и систематическая, непростительна. Как ты могла скрывать от нас? Рассказывать про эту историю с разбившейся машиной, делать из себя жертву чужого пьянства, вместо того чтобы признаться в своем. Как ты посмела врать, что старательно училась в школе и стремилась самостоятельно встать на ноги, несмотря на то что рано осиротела, жила в нищете и некому было тебя опекать, кроме пожилой соседки? Ты в наших глазах была героическим ребенком, достойно вынесшим все тяготы одинокого детства. А на самом деле ты была распущенной пьянчужкой. Почему ты не сказала нам правду? Почему не рассказала об истории с Бахтиным?

– Мне было стыдно. Елизавета Петровна, а вы сами стали бы рассказывать о себе такую правду?

– Со мной этого не могло случиться, – холодно ответила свекровь. – Я никогда в жизни не позволяла себе поступков, о которых мне было бы стыдно потом рассказывать. Ты вела себя дурно, так имей же смелость признаться в этом, а не корми нас на протяжении стольких лет сказками. Пойми, Ира, не то страшно, что ты в четырнадцать лет пила водку и шла на близость с мужчинами, я уже говорила тебе, что в юности многие люди делают ужасные глупости. Страшно, что ты восемь лет врала. Ты врала нам, людям, принявшим тебя в свою семью как дочь, любившим тебя, оберегавшим. И за все это ты платила нам ложью. Вот чего я не могу тебе простить. И не представляю, как мы будем жить дальше.

– Мы не будем жить дальше, – спокойно ответила Ира. – Я очень виновата перед вами и перед Виктором Федоровичем, я полностью признаю вашу правоту, поэтому я ухожу. Сегодня же. Не хочу будить Игоря, но, как только он встанет, я соберу вещи и уйду.

Такого поворота Лизавета явно не ожидала. Свою гневную речь она, совершенно очевидно, заготовила заранее, небось вчера еще фразы составляла. Уж больно гладко она говорила, тем более спросонья. И полагала, что Ира начнет оправдываться, грубить или, наоборот, просить прощения и клясться, что больше ни одного слова лжи они от невестки не услышат. Лизавета готовилась к долгому разговору, в ходе которого ей представится возможность реализовать свой недюжинный потенциал нравоучителя, воспитателя и морализатора. Святая Лизавета, всю жизнь прожившая с одним-единственным мужчиной, которого любила не столько потому, что он для нее самый лучший, а потому что так воспитана. Женщина не имеет права не любить своего мужа просто потому, что он – муж, и этим все сказано. А может, она и в самом деле до сих пор любит Виктора Федоровича с той же нежностью и страстью, как в молодости. Святая Лизавета, образец правильности и праведности. Что ж, она имеет право морализировать, во всяком случае, Ира за ней это право признает. Но выслушивать высокопарные, хотя по сути и правильные, слова она не обязана. И не будет.