Тот самый
Шрифт:
Здесь тоже лежал ковёр, стояла кадка с пальмой — самой настоящей. А пахло каким-то дорогим парфюмом.
Я в таких подъездах никогда не бывал. Для меня старая Питерская многоэтажка — это вечная сырость и запах кошек.
— Вот и посмотрим, — шеф тоже говорил тихо, почти шепотом.
Он беззвучно, как заправский медвежатник, отомкнул три замка и толкнул створку так, чтобы она плавно ткнулась в стену.
— Что-нибудь чувствуешь? — спросил шеф одними губами.
— Нет. Только запах. Будто горело что-то.
— Быстрее, — и шеф длинными прыжками понёсся
Уже не прячась, ударом шеф распахнул двери и… Я замер рядом.
На стуле, неестественно выпрямив спину, сидел еще один испуганный мужчина — третий за сегодняшнюю ночь. В чёрном, слегка лоснящемся костюме, в когда-то белой, а теперь залитой малиновым сиропом рубашке… Лицо его тоже было покрыто красным. По толстым щекам, теряясь в бороде, стекали рубиновые капли. Почему-то я испугался, что горелым пахнет от него, но взглядом уже обнаружил тостер, в котором исходили дымом два почерневших кусочка хлеба…
Теперь о главном. Позади мужика была женщина. Я её сразу узнал. Это лицо преследовало меня повсюду: на улицах, дома, иногда — даже во сне. Оно смотрело с билбордов, с экрана смартфона и даже рекламировало обезжиренный йогурт.
Ангелина Молочкова, прима-балерина Мариинки. Насколько я знаю, исполняла партию Кармен с приглашенной звездой Патриком Бродским.
Она была в точности такая, как на экранах: огромные магнетические глаза, белокурые, взбитые в высокую причёску кудри, летящий эфемерный стан… Сейчас он был облачён в прозрачный пеньюар, под которым угадывалось кружево ночной рубашки и компактный, остро выступающий вперёд, живот.
Чарующую картину нарушал всего один предмет. Незаметный с первого взгляда, он притягивал к себе и уже не отпускал.
В руке с белой кожей и идеальными розовыми ноготками, обрамлённой дорогим кружевом, Молочкова сжимала окровавленный нож.
Несколько пятен крови запятнали и её пеньюар, а уж рукава были выпачканы почти до локтей. В данный миг она прижимала нож к щеке мужчины. И вела остриём медленно, тщательно, словно собиралась снять всё лицо целиком. Мужик жмурился, из глаз его катились слёзы — они оставляли промытые дорожки в сплошной корке на коже.
Госпожа Молочкова улыбалась.
— Спасите, — просипел сквозь зубы охранник, — судя по форме, это был он. — Христом-Богом…
— Т-сс… — приложив палец к губам предупредил шеф. — Не надо резких движений. Вы же видите: женщина не в себе, — и повернувшись ко мне: — Сашхен, убери пистолет.
Я моргнул.
Когда я его достал — не помню. Но кухню — горелые тосты, исполосованного охранника и балерину — я разглядывал через прицел.
— Она его зарежет, как поросёнка, шеф, — сказал я. Руки онемели: они не хотели разжиматься, не хотели выпустить рукоять…
— Если мы будем действовать правильно, не успеет, — сказал Алекс. — Только убери пистолет, кадет. Ты же не хочешь, чтобы в газетах появился некролог знаменитой балерины…
Он сделал скользящий шаг вперёд, по направлению к охраннику, и ласково проворковал:
— Аня, Аничка, иди ко мне… Дядя хороший, дядя плохого не сделает… брось каку и иди…
Балерина ощерилась, как дикая кошка, и зашипела.
— Ну же, Аничка, будь ласка… — шеф продолжал говорить, а сам всё ближе подходил к женщине. — Никому не двигаться без моего сигнала, — тем же воркующим голосом приказал он. — Сашхен, как только я её схвачу — беги в спальню и тащи сюда большое зеркало. Ты меня понял? — он не отводил взгляда от лица балерины.
Охранник попытался что-то сказать, но женщина шевельнула ножом и он затих.
— Так может, за саквояжем? — подражая Алексу говором, спросил я.
Саквояж я оставил в прихожей — громоздкий он был. Неудобный.
— Некогда, — бросил шеф. Всем приготовиться.
Ангелина, предчувствуя опасность, шевельнула лезвием, и по щеке охранника хлынул новый поток крови — я отчётливо ощутил свежий железистый дух, даже через горелый запах тостов.
А шеф, без предупреждения, без малейшего намёка, неожиданно прыгнул к женщине и крепко обхватил её запястья.
— Зеркало! — прохрипел он, падая на пол позади охранника.
Я сорвался с места.
Длинный коридор, двери, двери… В одной показался угол широкой кровати. Влетев, я лихорадочно огляделся. Зеркало, зеркало… И не сразу понял, что над туалетным столиком — пустая рама. Глухая задняя деревяшка истыкана дырками от ножа, а зеркала нет.
Где-то здесь должна быть ванна!
Я кинулся к незаметной белой двери. Ванная комната сияла белым мрамором, громадная чаша ванной была чёрной, как зрачок мертвеца… Но зеркала не было и здесь — одна лишь тяжеловесная, в завитушках позолоты, рама. Да что же это такое?
У женщин бывают косметички, — судорожно думал я, открывая дверцы шкафчиков и вываливая на пол груды полотенец и лекарств. — Пудреница, зеркальце для макияжа… Ничего. Лишь пустые коробочки и футляры.
Обежав по периметру всю квартиру — пять или шесть комнат — я вернулся в кухню.
— Где зеркало? — прохрипел шеф.
Он барахтался на полу, подмяв под себя Ангелину. Запястья её он держал вверху, над головой женщины — в одной руке всё ещё был нож. Балерина брыкалась длинными стройными ногами и шипела, как придавленная змея.
— Ни одного зеркала во всём доме, — чувствовал я себя, как отличник, не сумевший решить самую простую задачку.
Что характерно: охранник даже не был связан. Он просто сидел на стуле, не предпринимая никаких действий.
— Этого следовало ожидать, прохрипел шеф. — Как я сразу не догадался… Саша, отбери у неё нож.
Но я уже склонялся над ними обоими, перешагнув через ноги женщины и оставив охранника за спиной.
— Побили они все зеркала, — подал голос дядька. — Еще неделю назад побили. И не велели новых покупать. Хозяин приказывали во всём угождать.