Тот век серебряный, те женщины стальные…
Шрифт:
По возвращении в Россию супруги некоторое время живут в Слепневе, близ Бежецка. Там у матери Гумилева Анны Ивановны было небольшое имение, доставшееся ей от брата. Одержав кое-какие любовные победы на родине, Гумилев решается бежать в Африку (всего-то прошло два месяца после их приезда из Парижа).
Муж уехал. Анна вернулась в Киев, а затем поселилась в Царском Селе, писала стихи, ездила в Петербург, вхожа была в разные знаменитые дома, в том числе те, где «пахло серой»: «Бывала у Чудовских, у Толстых, у Вячеслава Иванова на “Башне”». Там она сидела, прекрасная, юная, бледная, еще молчала, еще не решалась прочесть стихи, но уже знала про себя, уже чувствовала — поэтесса, и настоящая… Но если поэзия ее еще не звучала там, то красота, осанка, гордый профиль, гибкость стана были замечены на «Башне», где только говорили и думали о грехе и любви.
Анна знала цену тому, что так вольно и уверенно лилось сейчас из-под ее пера. И поскольку она жила в кругу, где писание стихов и вообще искусство считалось главным (а может, и единственным достойным человека) занятием, легко представить себе тогдашнее ее состояние, ее торжество, радость творчества. И трудно предположить, что она стала бы таить это торжество, пока не вернется из Африки Гумилев. Почти такова, впрочем, и ее собственная версия событий, которую послушно повторяют ахматоведы.
Вот как излагает историю этой зимы и первой
Женившись, я поселился тоже в Царском Селе… в отсутствие Гумилева навещал Ахматову, всегда какую-то загадочно-печальную и вызывавшую к себе нежное сочувствие… Она еще не печаталась в журналах, Гумилев «не позволял». Прослушав некоторые из ее стихотворений, я тотчас предложил поместить их в «Аполлоне».
Итак, стихи, написанные в те годы Ахматовой, покорили русского читателя (в первую очередь русских читательниц), сразу сделали ее знаменитой в России и в русском рассеянье… Песню на ее знаменитые ранние стихи четверть века распевал на своих эмигрантских гастролях великий русский шансонье Вертинский, и даже публика в глухом придунайском местечке Румынии требовала непременного исполнения «песни за короля» После возвращения Гумилева из Африки Анна поехала в Киев, а оттуда вдруг одна, без мужа, своевольно уехала в Париж и там встретилась с Модильяни. Он, если верить надиктованному ей рассказу, писал ей из Парижа безумные письма о любви. Так я и написал когда-то в своей скромной книжечке, которая вышла в конце прошлого века, заработав упреки в нескромности в адрес автора. Но наука идет вперед, и в начале нового XXI века те самые литературоведы, которые упрекали меня в нескромном проникновении в жизнь великой женщины, отбросив научную скромность, сделали новые, совершенно удивительные открытия. Они отыскали мемуары и письма, из которых стало очевидным, что Ахматова уехала в Париж вовсе не одна, да и не к одному только Модильяни, а отправилась туда с новым, куда более серьезным и важным для ее жизненных планов любовником, с петербургским писателем и издателем Георгием Чулковым. Бурный роман с ним вспыхнул у нее еще в декабре 1910 года и не был тайной ни для кого, даже для терпеливой жены Чулкова, которая весной 1911 года как раз и ждала мужа в Париже. То, что он приехал не один, а с чужой женой, ее, вероятно, не сильно удивило, потому что Чулков был неутомимым и опытным соблазнителем, к чему она уже отчасти притерпелась. Свои отношения с женой, с Ахматовой и прочими молодыми сочинительницами, мечтающими о литературной славе, Чулков и сам описал позднее в своей книге «Годы странствий», но из всех его годов, всех его странствий и неустанных трудов на ниве любви и родной литературы мы выберем для короткого рассказа лишь ахматовский эпизод. Всего нам не объять, ибо Чулков был человек знаменитый. Он отбыл еще в студенческие годы ссылку в Якутии, занимал пост редактора в журнале Гиппиус и Мережковского, сам издавал журнал, изобрел собственную философию «мистического анархизма», издавал книги своих стихов и рассказов, сочинял пьесы, даже готовил шеститомное собрание своих сочинений. Вдобавок он был известен незаурядным женолюбием и тем, что постоянно продвигал в печать какое-нибудь юное дарование, причем вполне успешно. И при этом благосклонно принимал знаки благодарности… Весь Петербург знал, что Чулков дружил с Блоком, таскал его по злачным местам петербургских окраин, наставлял Блока в науке наслаждений, а попутно соблазнил его жену. В общем неудивительно, что на молодую поэтессу Анну, едва той осенью приподнявшую ногу, чтобы ступить на самую первую ступень поэтической славы, знакомство с таким человеком произвело огромное впечатление. Притом не просто знакомство, а настоящий взрослый роман со знаменитым литератором, редактором, критиком, рецензентом, вершителем литературных судеб! Позднее, в своих «Годах странствий» Чулков довольно красочно описал начало их романа: Гумилев в Абиссинии, одинокая дама на вернисаже, опытный и возбужденный добычей охотник подстерегает ее у выхода, провожает на вокзал и там, в вокзальном буфете, до утреннего поезда обольщает рассказами из жизни литературного Олимпа, а она читает ему недавно написанные стихи и получает высочайшее одобрение, обещание помочь… Голова у дамы идет кругом. После возвращения Гумилева в Петербург их свидания перенесены в родственный Киев. Тут-то и выясняется, что Чулкова ждут в Париже его верная страдалица-жена и родная сестра (та самая, что позднее была брошена Ходасевичем). Отчего бы и Анне не махнуть с ним в Париж? Денег на ее счет Гумилев положил достаточно, вот и махнула, уехала чуть не на три месяца… Все эти волнующие подробности отыскала и предала гласности Алла Марченко.
Понятно, что все эти месяцы на свободе виделась Ахматова не с одним только маститым Чулковым. Были у Анны и другие дела в Париже. Весной 1911 года Модильяни никуда из Парижа не уезжал, и если Амедео ничего про все это не написал, то он и не оставил их встречи без весьма убедительного художественного следа (до поры от мира сокрытого).
Очевидно, что Чулков разрыва с женой не желал, так что она ему вскоре родила сыночка. После же возвращения из утомительного Парижа и вовсе решили супруги Чулковы переехать в Москву от греха подальше. Но пока что, в Париже, были у неленивой Ахматовой и бурный роман с Чулковым, и встречи с ее тосканским «златоглазым Антиноем», и, вероятно, еще какие-нибудь «встречи с интересными людьми», например с авиаторами, которые ее разочаровали (однако, и чтобы разочароваться, тоже нужны встречи)… От всей этой истории с бегством в Париж, долгим отсутствием и внебрачными романами достались не только тревоги беспечному и ветреному Гумилеву (не едет жена из Парижа в Слепнево уже который месяц!), но и драгоценный приварок родной поэзии: в том же 1911 году появились на свет самые известные стихи Ахматовой и кое-какие прозаические (ныне уже, впрочем, изрядно забытые) страницы Чулкова. Последний новую поэтессу в прессе похвалил, и ей писалось легко. Первая книга Ахматовой «Вечер» (300 экземпляров, издана в 1912 году за счет Гумилева, да что там расходы, всего-то и обошлось в сто рублей за такую славу) сразу сделала молодую Ахматову знаменитой. Тут уж и художники, разглядев редкую красоту ее и особость, стали писать ее портреты наперебой. А она гордилась этой красотой и особостью не меньше, а может, и больше, чем поэтическим даром. Первая книжечка ее стихов и журнальные публикации были в Питере нарасхват. Причем самый неистовый восторг вызвали стихи Анны у читательниц. Одни из них твердили эти любовные строки наизусть, другие садились писать стихи «под Ахматову» («Я научила женщин говорить», — отмечала сама Ахматова). Кстати, у многих получались стихи весьма похожие, хотя, конечно, хуже, чем в оригинале. Лет через сорок Владимир Набоков зло сымитировал для своей героини-поэтессы нечто подобное по-английски, но в самой России пародии на эти популярные стихи (скажем, про «перчатку с левой руки» и «темную вуаль») строчили уже и до Первой мировой войны. Не раз иронизировала по поводу популярности этих строк и сама Ахматова, а ее подруга (времен уже Второй мировой), язвительная Фаина Раневская, комически ужасалась: как можно смеяться над святыней… Как вы поняли, стихи эти хранили в памяти несколько поколений признательных поклонниц, да и нынче хранят. Для тех же, кто случайно забыл, напомню несколько их них, самую малость.
Возвращение осенью 1911 годя в Петербург и в Слепнево после неожиданного бегства заграницу и подозрительно долгого отсутствия было связано для Анны не то чтоб с угрызениями совести, но все же с кое-какими страхами. В стихах эти страхи как бы отчуждены стилизацией под «бабьи», простонародные причитания. Возможно, «осуждающие взгляды», которыми провожали гулящую молодую барыню загорелые слепневские бабы, встретив ее на дороге, и навеяли этот стиль. Что-то им через прислугу было, наверняка, известно про загул молодой барыни, и теперь она словно бы ставит себя на их место или, наоборот, их на свое. Нечто похожее делала в живописи добрая помещица, блистательная художница и подруга Чулкова Зинаида Серебрякова.
Муж хлестал меня узорчатым, Вдвое сложенным ремнем. Для тебя в окошке створчатом Я всю ночь сижу с огнем. Рассветает. И над кузницей Подымается дымок. Ах, со мной, печальной узницей Ты опять побыть не мог. Для тебя я долю хмурую, Долю-муку приняла. Или любишь белокурую, Или рыжая мила? Как мне скрыть вас, стоны звонкие! В сердце темный, душный хмель, А лучи ложатся тонкие На несмятую постель.По возвращении Гумилевых в Петербург с детства ожидаемый Анной, но все же словно бы нежданный, и уж столь желанный, столь ласкающий ливень поэтической славы и женского успеха пролился на ее голову. Такое и лучше воспитанной, чем молодая Ахматова, барышне мог вскружить голову. Что до Ахматовой, то у нее, как выражаются ныне, от успеха просто крыша поехала. Встречавшийся с нею в те годы благожелательный Корней Чуковский с удивлением писал об этом (даже неоднократно) в своем дневнике: мол, она («бедная женщина!») ни о чем другом не может говорить, а о том лишь, что ей рассказали, как одна милая старушка восхитилась ее стихами, как в одном каком-то малоизвестном малотиражном журнале о ней было упомянуто — всего несколько слов, однако хвалебных… Болезнь славолюбия оказалась неисцелимой. До конца дней Анны такие слова, как известность, знаменитость, успех, популярность, а потом уж «всенародная слава» и даже «всемирная слава» никуда не ушли из ее пересудов… Одной из первых известных художниц, писавших портрет Ахматовой (а их было не меньше двухсот, художников и художниц) была соседка Гумилевых по Царскому Селу Делла-Вос-Кардовская, которая записала в своем дневнике: «Я любовалась красивыми линиями и овалом лица Ахматовой и думала о том, как должно быть трудно людям, связанным с этим существом родственными узами. А она, лежа на своем диване, не сводила глаз с зеркала, которое стоит перед диваном, и она на себя смотрела влюбленными глазами…»
Конечно, и Чуковский, и Кардовская так много времени провели среди актеров и поэтов, что могли бы отделаться старой шуткой: «Ну что мы все обо мне да обо мне. Поговорим лучше о вас. Вы читали в журнале упоминание обо мне? Его трудно достать, где то у меня завалялся, вот он, смешно, правда…» Однако оба они это исступленное славолюбие восприняли драматически: «Бедная женщина!»
Несмотря на семейные скандалы, творческие споры и бурные внебрачные связи, гумилевский брак тянулся еще семь лет. По разным праздничным случаям супруги выезжали вместе — знаменитая пара…