Тот же самый страх
Шрифт:
Нет! Дженни ошибается!
Он устал гораздо больше, чем ему казалось. Возможно, из-за усталости размытые воспоминания, связанные с этим домом, которые преследовали его вот уже несколько часов, приобрели некоторую четкость.
Дом, каким он видел его в другой жизни, обветшал и состарился; он затерялся среди других домов, выросших вокруг. Он здесь жил. И Хлорис – или женщина, очень похожая на Хлорис, – тоже жила здесь. Его жена. Да, Хлорис была его женой! В ушах приглушенно зазвучал ее голос: она визгливо жаловалась на что-то. Но он ее не любил – и даже наоборот, хотя его с
«Почему ты не сказал мне, что у тебя, кроме титула, ничего нет? Почему ты не сказал?..»
Голова Филипа упала, полный бокал выпал у него из руки. Он чуть не погрузился – в буквальном смысле слова – в сон. Но все же Филип поднялся. Не было сил даже открыть окна или задуть свечу. Он, пошатываясь, подошел к кровати, сбросил шлепанцы и, не сняв халата, забрался под одеяло. Даже сквозь одежду Филип почувствовал, что постель сырая. Отбросив ногой грелку, он тут же крепко заснул.
Посреди ночи его разбудил крик – вернее, слабый вскрик или стон. По крайней мере, так ему показалось. Он приподнялся на локте, все еще полусонный, услышал, как часы за конюшней глухо пробили три. Свечка в стеклянном подсвечнике догорела; у изголовья кровати плавало облачко сизого дыма.
Потом он снова уснул и, вероятно, проспал долго. Он видел хорошие и дурные сны. Приятные сны имели отношение к Дженнифер, которая почему-то ассоциировалась у него с Риджентс-парком или театром. Сны другого рода касались Хлорис, к которой его непреодолимо влекло, словно он был ею околдован.
Постепенно он просыпался. Послышался звон – как от разбитого фарфора. Он вспомнил, как сам разбил чашу с водой. По полу загремели тяжелые шаги. Звякнули кольца – кто-то раздергивал тяжелые портьеры.
Филип, моргая, сел на кровати. Голова раскалывалась от боли.
Окна его спальни выходили на юг, открывая вид на луг и реку. Через стекло пробивался серый свет. У самого окна, уперев руки в бока, стояла леди Олдхем. На голове ее кое-как был нахлобучен сборчатый чепец – одевалась она, видимо, в большой спешке, даже не затянула корсет.
Филип бросил взгляд налево. Служанка Трина, далеко не красавица, стояла на пороге его гардеробной, держа в одной руке серебряный поднос. На полу валялся шоколадный сервиз севрского фарфора; ничего не разбилось, кроме молочника, из которого на ковер медленно вытекал шоколад.
– Я ведь предупреждала паршивку, – леди Олдхем погрозила пальцем, – чтобы несла шоколадный сервиз осторожно. Она и несла его осторожно, пока вы не сели на кровати.
Леди Олдхем вразвалочку подошла к Филипу; ее широкое лицо было одутловато-бледным.
– Вы говорили, что сделаете это, Гленарвон. И вот, черт побери, вы это сделали!
– Сделал – что?
– Да разве вы не знаете?
– Нет!
– В Лондоне, – продолжала леди Олдхем, – мой старший лакей, Смизерс, стоял за дверью, когда вы грозили свернуть ей шею. Потом я спросила, каким образом вы намерены жениться на моей племяннице, раз у вас уже есть жена, а вы оскалили зубы и сказали, мол, все можно устроить. Черт меня побери! А вчера, мне передали, вы ударили бедняжку по лицу и сбили ее с ног.
Хотя Филип попросил уточнить, что именно он сделал, в глубине души он уже знал ответ.
– Вы задушили свою жену, Гленарвон! – сказала леди Олдхем. – Идите и посмотрите.
Глава 9. «Конечно, я так сильно влюблена…»
Теперь шторы в спальне Хлорис были раздернуты, однако свет лишь подчеркивал безвкусицу обстановки. Дышать здесь было по-прежнему тяжело.
Под огромной кроватью валялось небрежно сброшенное расшитое золотом покрывало. Постельное белье было смято и раскидано. Она лежала посреди кровати лицом вниз, задрав ногу. Хотя тело было почти целиком закрыто простыней, Филип заметил край разорванной шелковой ночной сорочки. Голова тоже была почти закрыта. Но на шее убитой алел рубец, оставленный куском красного шнура – несомненно оторванного от звонка. Видимо, его затягивали все туже и туже, пока жертва не задохнулась.
– Послушайте, молодой человек! – хрипло, как ворона, закаркала леди Олдхем. Она зачем-то принялась сжимать и разжимать кулаки и наконец заложила руки за спину. – Я всегда была на вашей стороне, и вам это известно. Меня трудно чем-нибудь пронять. Но убийство… Господи помилуй!
– Я не убивал ее.
– А если вам непременно нужно было убить жену, зачем убивать ее так, чтобы все поняли, что это вы?
– Я не убивал ее, леди Олдхем! Вы видели ее лицо?
– Я…
– Взгляните!
– Еще чего! Зачем?
Раздираемый ужасом, Филип обошел кровать. Убитая лежала на боку. Он присел на краешек и, подсунув руку под подушку, осторожно перекатил тело на спину и приподнял. Голова безвольно скатилась набок, и свет упал на лицо.
Конечно, то была не Хлорис. Перед ними была Молли.
Теперь ее уже нельзя было назвать красивой: лицо раздулось и посинело, глаза выкатились из орбит. Но Молли – или, по крайней мере, воспоминание о ней – стало вдруг невыразимо милым. Филип прижался лбом к ее уже похолодевшему лбу.
– Гленарвон! – вскрикнула леди Олдхем. – Если кто-нибудь сейчас войдет, подумают, что вы сами за ней ухлестывали! Уходите! У вас что, совсем разума нет?
– Неужели у вас и вам подобных нет ни сочувствия, ни жалости? Совсем ничего?
– Жалости? Черт меня побери, да я самая добросердечная женщина на свете! Но к чему мне жалеть эту потаскушку?
Филип поднял глаза.
– Она не была потаскушкой, – сказал он, – и прошу вас придержать язык. Вот у нее как раз было доброе сердце: она стремилась утешить тех, кто не заслуживал ее утешения. Можно ли сказать нечто подобное о большинстве из нас?
Леди Олдхем отступила на шаг, приложив руку к своей необъятной груди:
– Ну и ну! Он еще смеется надо мной! Хорошенькая благодарность за то, что я вас предупредила!
– Предупредили о чем?
– Сейчас девять часов! Уже послали за судьей, чтобы арестовать вас, и он будет здесь через час!
Филип нежно откинул волосы со лба Молли. Встал, опустил ее на кровать и накрыл тело одеялом. Кто-то все хорошо рассчитал. Потребовалась недюжинная сила, чтобы обмотать шнур вокруг ее шеи и затягивать, пока Молли, которая наверняка яростно отбивалась и лягалась, не умерла.