Тойота-Креста
Шрифт:
И вот ворона припрыгала, лапой пытается картофелину выудить и крылом вот так вот прикрывается от жара.
– Хм… Ты смешной… А как тот японский городок называется?
– Немуро.
– Жалко, что они там умирают.
– Они не совсем умирают… Они, что ли, перерождаются. Ты знаешь, что там в больших городах самый шик ездить на леворукой европейке.
По-моему, это очень по-русски.
– Да, но только мы слишком много говорим о машинах. Почему?
– Потому что, когда я вижу, как идет с востока праворукий косяк с транзитными номерами и сияют фары, то на душе
– От чего?
– Ну от того… что у них охотский туман в багажниках… И что есть в этом какая-то… обратная правда…
– Поэтому ты их любишь?
– Я не могу объяснить… Я, может, даже не их люблю… а ими… Я раз гнал машину из Владика, и где-то не доезжая до Арсеньева… В общем, ночь, трасса, а впереди идет старый рамный “Краун”, “Кроун”, как здесь говорят, задние фонари длинные, парные лампочки в них, и вдруг от этих фонарей меня таким… чувством Родины обдало… что я чуть не заплакал. Такая она… странная… И лежит так понятно… И я подумал, что это наша земля делает их такими… И что подальше положишь – поближе возьмешь. И еще, что у вас там ничего не знают о России. Вам кажется, что, чем дальше от Москвы, тем жизнь слабее, и сначала действительно вроде как провал, а потом начинается совсем другое.
Оно может быть и скудней, и голодней, но как-то святей, крепче… А вы так далеко от всего этого, не по расстоянию, конечно, а по духу, что если вдруг какой-нибудь остров сорвет с якоря штормом и поднесет к устью Невы, то там его не узнают.
– Вот о чем фильм надо снимать.
– И как он будет называться?
– “Тойота-Креста”… – Маша задумалась. – Ну “Тойота-Креста”… и… и?
– И другие…
– А другие – это кто?
– Ну там “Короны”, “Чазеры”…
– “Ниссан-Дурачок-Абсолют”… Другие – это мы. Мы же теперь другие?
– Совсем…
– Про что он?
– Про человека, который живет на Енисее и гоняет в Красноярск машины из Владивостока…
– И знакомится с московской девушкой. И рассказывает ей про остров… как…
– Танфильева… А для нее это так далеко, что она не хочет ничего знать и уезжает. И он едет к ней в Москву… чтобы привезти ей немножко…
– Обратной правды…
– А она работает на телевидении. И очень любит ездить по магазинам на сытой немецкой машинке и собачиться с продавщицами…
– А-ах! Как тебе не стыдно!
– И каждые выходные ходит в клуб. Там прозрачный зеленый пол и такая монотонная музыка, что кажется, ворочается ротор. И белые рубашки горят с лазерной яркостью в синем луче, и лица кажутся химическими и ненатуральными… А он едет и едет… Тюменские ребята, которым он не хочет платить, разбивают монтировкой фары, и на стоянке в Челябинске
“КамАЗ” сминает багажник, и оттуда вытекает охотский туман… И, когда он приезжает в Москву, от машины ничего не остается, как у того старика от его рыбы. И сам он так меняется за дорогу, что…
– Что девушка становится ему не нужна… Хм… Но ты все равно приедешь за мной в Москву на белой “Кресте”?
– Все равно. А ты правда вернешься?
– Правда. Если ты меня подождешь… И не уедешь в Немуро… Ведь ты не хочешь, чтобы они умерли?
12
Маша
Особенно острым после дождя был запах свежей лиственничной хвои, а возле мангала с шашлыками – дорожный, дымный. В сухую погоду трасса блестела миражными лужами, и глядели сквозь дымку горы, то отступая, то подползая под дорогу, вздымая ее где отвесной тайгой, где замшевыми курганами с черной щепой могильников.
А сколько раз эта же трасса угнетала, давила – холодная, жестокая и сумрачная! Сырой снежной осенью или в черно-белую оттепель слякотно шуршала под колесами, неслась мангалами с сизым дымом, разбитыми машинами, вагончиками шиномонтажа и “КамАЗами” с разобранными мостами, с водилами у горящих скатов. И, когда ночевал в мотеле под
Новосибирском, не стихала и жила своей бездушной и отстраненной жизнью. Всю ночь проносились дальнобойщики и синим утром заворачивали на стоянку, устало шипя тормозами и светясь фарами.
Или Усинский тракт, с двумя снежными отвалами, сахарными хребтами в человеческий рост, и лежащий на боку по-над пропастью бензовоз, навалившийся на кедр, и рядом – на фуфайке спящий тувинец.
И морозным утром крепкий парок выхлопа, и окрестные огоньки, будто протертые спиртом, и запах дымка, и какая-то совсем иная плотность существования. Хрустящие шаги вокруг машины и колесо, которое с шорохом и скрипом поворачивает гидроусилитель. И заднее стекло, оттаивающее полосами.
И как с Севера через Енисейск проносятся все в запасках и тросах заиндевелые “КамАЗы” и “Уралы”. Как-то заехал на гору по зимнику, и там, терпеливо его пропуская, стоял, как на лапах, на огромных колесах “Урал” с почти мальчишкой в кабине. И прохладные деньки осенью, когда все напитано болью, нежностью и склеено такой любовью, что, где не коснись, отзовется по белу свету гулко и призрачно… И непостижимость расстояний и самой жизни на Земле, которая тогда и открывается, когда день изо дня бороздишь ее непомерную плоть…
Лето. Заправка посреди хакасской степи. Горы. Синие ирисы. Полынь.
Великая степная тайна. Вот она – совсем под ногами лежит. Плавится воздух над горячим асфальтом и расслаивается на миражные пласты.
Подруливает праворукий бензовоз “Хино” с надписью “ООО Сангилен.
Оптовые поставки нефтепродуктов”. И представляется плоскогорье
Сангилен на юго-востоке Тувы. А из бака струится марево, и воздух заваривается, и его ведет, а вместе с ним и душу, он стоит на земле и слышит, как сплетаются и расплетаются дороги… Я не хочу быть европейцем… Она никогда не будет здесь жить… А где нет этого воздуха и синих ирисов, я не выживу… Любовь – это когда умеешь быть одиноким, там, где не бывает попутчиков.