Тойво – значит надежда. Красный шиш
Шрифт:
1 марта на Якорной площади Кронштадта собралось не менее 15 тысяч человек. Народ шумел и ждал, что скажет приехавший через покрытый подтаявшим льдом залив один из вождей Советского государства. Прибыл самый «безобидный» председатель ВЦИК Калинин. Наверно, ставка была сделана на национальность – более русского человека по внешности во всем правительстве было не найти.
Матросы встретила Михаила Ивановича аплодисментами – не побоялся, приехал. Калинин раскланялся и расшаркался, поднял руку, чтобы его послушали. На руку, конечно,
Все просчитали, все прикинули парни из ГПУ. Всероссийский староста внешним видом очень располагает – добрый и покладистый. Жена рядом – значит, доверчивый, не предполагает, что худое могут матросы сделать. Уважает демонстрантов, значит, и демонстранты его будут уважать.
А ведь знали уже, в чем тут собака порылась: вчера на общем собрании команды линкора "Петропавловск" приняли резолюцию за перевыборы в Советы, но без коммунистов, за свободу торговли. Резолюцию поддержала команда второго линкора – "Севастополь" – и весь гарнизон крепости.
Советы, типа, оставить, но коммунистов убрать. Коммунистов – наругать и отправить их из флота по домам. И свободу торговли разрешить: излишки фунтов продовольствия, чтоб женщины любовью торговали, чтоб водку, а не сы-ма-гон. Это резолюция половины «Петропавловска».
Вторая половина согласилась, но дополнила: советы оставить, но эсеров – тоже убрать.
«Севастополь» обрадовался резолюциям и внес свое предложение: советы, конечно, оставить, но меньшевиков – убрать.
Весь гарнизон закричал «ура» и решил: советы оставить, но всех убрать.
– Так какие же это будут Советы, коли из них всех людей убрать? Кто останется советчиком? – вопросил к собравшимся Калинин.
– Беспартийные останутся! – нашелся Тукин, мастеровой электромеханического завода, член ревкома мятежа.
– Большевики – тоже останутся! – возразил ему член ревкома Романенко, содержатель аварийных доков.
– И эсеры! – нахохлился Орешин, заведующий 31 трудовой школой, тоже член ревкома.
– Да все останутся! – заволновалась толпа.
– Вы желаете многопартийность? – попытался уточнить Михаил Иванович, а его жена деликатно, но достаточно громко высморкалась в платок.
– Не извольте сомневаться, – сказал ему Петриченко Степан Максимович, главный руководитель восстания. – Мы никого не желаем.
– Мишенька, не пора ли нам на перекур? – спросила Калинина Калинина.
– Сто грамм бы сейчас, – сквозь зубы прошипел ей муж, и она согласилась: или даже двести! – Это какое-то новгородское вече, а не восстание. Где реки крови? Где горы трупов? Где зверства и разрушения?
– Да-с, – охотно закивал головой Степан Максимович. – Вече-с. Это, с позволения сказать, и есть наш Совет-с. Нам насилие-с не нужно.
– Да что же вам нужно? – громко спросил Михаил Иванович.
– А вот послушайте-с народ-с!
Народ уже, оказывается, пытался доходчиво объяснить председателю ВЦИК. «Кончай старые песни!», «Хлеба давай!», «Музыку!», «Цирк Шапито!» – орали тысячи глоток. – «Сейчас голоснем!»
Голоснули еще раз и приняли резолюцию – за свободу всех левых партий, политическую амнистию, выборы в новые Советы, против борьбы со спекуляцией.
– Что это за голосование, когда не разобрать, кто поднял руку, а кто не поднял? – спросил Калинин.
– Нас здесь не менее 15 тысяч, – отчаянно окая, как Максим Горький, провозгласил Коровкин Иван Дмитриевич, 1891 года рождения, матрос линкора «Севастополь», из крестьян, член РКП с ноября по июль 1920 года. – Вон, видал – лес рук. А где ты видел лес ног?
Действительно – нигде. Лес ног мог быть, разве что на Ходынке, да те несчастные, кто этот лес узрел, были немедленно растоптаны.
– А при чем здесь ноги? – удивился Михаил Иванович.
– Нас здесь не менее 15 тысяч, – на всякий случай повторил Коровкин. – Те, кто против – голосуют ногами. Понятно?
Действительно, никто из присутствующих не торопился задрать ноги.
– Спокойно, Маша, я Дубровский, – сказал Калинин Калининой. – Как говорится у нас во ВЦИКе – ходу!
И они начали уходить тем же путем, что и пришли: через покрытый подтаявшим льдом залив. Кто-то сунул ему в руки четвертушечку сы-ма-гона, кто-то спросил с придыханием: «А Коллонтай придет? Она, говорят, молоденьких любит».
– Эх, – сокрушенно махнул рукой Михаил Иванович. – Ваши сыновья будут стыдиться вас! Они никогда не простят вам сегодняшний день, этот час, когда вы по собственной воле предали рабочий класс!
Но жена дернула его за козлиную бороду:
– Ты чего?
Под оглушительный свист председатель ВЦИК забрался в собачью упряжку и уехал. Жена потрусила, было, рядом, но потом тоже примостилась в тобоггане, глотнула из горлышка «огненной воды» и спросила:
– Чего там у вас с Коллонтай?
– С Александрой Михайловной у меня ничего, – почесал уязвленную бороду Калинин. – У нее со всеми другими – чего, а со мной – нет. Не в ее вкусе.
– А она кусается? – все еще напряженным тоном поинтересовалась жена.
– Да пес ее знает, – вздохнул Михаил Иванович и в два глотка допил бутылку.
Перед началом 10 съезда партии Всесоюзный староста никак не мог отчитаться о своей поездке в Кронштадт. Ленин его пытал, Дзержинский его пытал, все его пытали – ничего толком не добились.
– Дурацкий какой-то мятеж, – только и говорил он. – Не понимаю.
Конечно, не понять. Матросская душа – потемки. Деньги Бокия для самых передовых бунтовщиков позволили читать прочие военно-морские души, смотреть в них, как в книги и видеть, извините, фиги. Никто ничего не понимал, только Куусинен – кое-что, но он, понятное дело, помалкивал.