Тойво – значит надежда. Красный шиш
Шрифт:
– Молчать! Я буду говорить!
– А ты рот не затыкай! – раздался из толпы такой же зычный голос. – Накомандовался, когда на Северном Флоте каждого десятого расстреливал. Хватит!
Митингующие принялись оглядываться по сторонам: кто кричал? А никого и нету! На том месте, откуда, вроде бы, голос шел, мальчишка стоит и в носу ковыряется. Тогда порешили, что этот голос был голосом Совести.
Кузьмина опять отволокли в крепость и под арест определили. А он, не привыкший к такому обиходу, очень расстроился. Так расстроился, что пообещал по выходу лично убить каждого пятого
Когда начался штурм города, про комиссара Балтфлота никто не вспомнил. А тот, вызвав своего тюремщика, обманным путем завладел ключом от своей камеры, спрятал получившийся труп под койку и вышел в коридор искать сидельцев-коммунистов.
Их было немного, кто-то пьяный, кто-то – не очень. Сидела еще какая-то шпана, но тут уж не до выбора. «Айда наших встречать!» – предложил Кузьмин. Коммунисты и шпана ответили: «Геть на кичку!» Они выбрались наружу и ограбили первое же попавшееся государственное учреждение новой, так сказать, формации. Им оказался промышленно-хозяйственный блок форта «Непогрешимый».
Завладели несколькими винтовками, а Николай Николаевич взял себе парабеллум. Шпана, обрадованная перспективой грабить, последовала за новым вожаком, а тот повел их всех «на стены». Тут, как раз, поблизости случилось полное прекращение огня, поэтому самым резонным делом было идти разобраться.
Комиссар огляделся и мгновенно оценил обстановку: мятежники вступили в переговоры с «нашими». Однако что это за «наши» такие, что в полемику с врагом играют! Уничтожать всех бунтарей – и вся недолга! А иначе – предательство дела революции.
Кузьмин прицелился из одолженной на минуточку по такому случаю у коллеги винтовки Мосина образца 1905 года и пальнул. Выстрел щелкнул, но на фоне общей канонады ничем особым не выделился. Зато контрреволюционер Перепелкин упал и ногой не задрыгал.
– Ловко ты его, товарищ комиссар Балтфлота, прищучил! – восторженно заявил хозяин винтовки, получая ее обратно.
Николай Николаевич ничего не успел ответить, потому что мятежники вновь открыли огонь, на этот раз и по его небольшому отряду: недисциплинированные люди из шпаны повылазили на всеобщее обозрение, за что и поплатились.
Это обстоятельство сыграло на руку Рейтеру, потому что его поредевшая бригада откатилась к соседнему, оказавшемуся пустым, редуту практически без потерь.
Оказавшись в относительной безопасности, Макс Андреевич провел рекогносцировку. Где-то на левом фланге погибал целый отряд красноармейцев, залегший на лед. Живые пытались укрыться за телами неживых, но и они были обречены. Исходя из стратегических замыслов Дыбенко – Тухачевского это, вероятнее всего, был Невельский полк.
Время на часах показывало десять утра. Место, где затаились люди Рейтера, оказалось крайне неудачным. Разрушенное недавними артиллерийскими ударами и авианалетами, оно могло попасть под кинжальный огонь, если противники выдвинутся в двух определенных направлениях.
Противники не преминули поступить именно таким образом. Их можно было понять: пошел парламентарий, да не простой – а член ревкома, его тут же пристрелили. Это дело требовало компенсации, которую можно было получить только через кровопускание полковника Рейтера и его бригады. В распоряжении мятежников были автомобили, на которых можно было быстро перебросить в нужное место матроса с пулеметом, пулеметчицей, помощником и коробками с патронами.
– Ходу, парни! – закричал Рейтер, позабыв сгоряча повсеместно принятое обращение «товарищ».
Они побежали берегом в сторону залегшего Невельского полка. Те подумали, что пришла подмога и поднялись на ноги, закричав при этом «Ура!» Весь огонь переместился на остатки бригады, выкашивая бегущих, как в игре в «городки».
Невельцы правильно оценили ситуацию и совершили маневр, называющийся «отступлением». Тем самым им удалось отделаться потерей одного батальона, а бригада Макса Андреевича погибла почти вся. Сам Рейтер выжил, но затаил глубокое неприязненное чувство в отношении Тухачевского и Дыбенко.
К пяти часам вечера все атаки захлебнулись, оставшиеся в живых красногвардейцы ретировались на материк.
5. После Кронштадта.
Тойво простоял со своим бойцами на позиции до того времени, как начало смеркаться. Мощных прожекторов ни у одной из противоборствующих сторон не было, корабли на приколе не торопились освещать поле боя. То ли лампочки перегорели, то ли договоренности с капитанами не было достигнуто.
С первыми сумерками и туманом с Кронштадта потянулся унылый народ. Все они шли осторожно, стараясь держаться строго в коридоре между позициями красных финнов. Вот и кончился мятеж, независимо от того, что остров так и не был взят.
Ушел по льду главный руководитель мятежа Петриченко Степан Максимович, двадцативосьмилетний пацан, старший писарь линкора «Петропавловск», анархист, кореш другого анархиста – Дыбенко. В Финляндии сделался плотником, ездил по северам, сопоставляя получаемые от товарища Бокия данные с реалиями. Был очень ценным сотрудником, правда, потом его финны сдали по списку «узников Лейно» в СССР, где он и помер в неволе.
Вместе с ним ушли Яковенко, телеграфист Кронштадского района службы связи, член Ревкома, заместитель Петриченко; Ососов, машинист линкора "Севастополь", член ревкома; Архипов, машинист, старшина, член Ревкома; Патрушев, старшина-гальванер линкора "Петропавловск", член ревкома; Куполов, старшина, лекарский помощник, член ревкома. Да еще порядка тысячи человек вместе с ними. Остались только те, кто верил «а меня-то за что?» Да еще оголтелые революционеры остались, да те, кто действительно был не при делах.
В перебежчиков не стреляли, наоборот, люди Антикайнена достаточно рьяно следили, чтоб никто из красногвардейцев не приблизился к их расположению. Впрочем, тем было чем заниматься: собирать со льда раненных и убитых – похоронные команды не справлялись. Любая стрельба прекратилась вовсе.
Надо льдом летали вороны и кричали друг другу что-то. Пахло весенней сыростью и кровью. Мир как будто оцепенел: люди не разговаривали между собой, раненные не стонали, только вороны каркали. И от этого создавалось впечатление, что вокруг Кронштадта кладбище, какое-то неупокоенное кладбище.