Тоже Родина
Шрифт:
Посетил и офис фирмы, совладельцем которой считался. Бизнес, когда-то приносивший колоссальные барыши, без остатка сожравший всю вторую половину моей молодости, теперь еле дышал. Я пробыл в конторе час — за это время телефоны ни разу не зазвонили. Пахло пылью. Обязательная в каждом офисе тумбочка с электрическим чайником стояла на самом удобном месте. Однако в числе клиентов до сих пор оставался тот самый Аслан. Правда, чувак давно уже не ворочал миллионами, действовал по мелочи.
Однажды вечерний просмотр очередного боевика — это была «Матрица», что ли — прервал телефонный звонок. Военная прокуратура напомнила о себе. Я приглашался на допрос.
Юмор ситуации был тонкий и черный. Человек две недели как откинулся, еще не соскоблил тюремную грязь — и вдруг его опять
Авто поставил в квартале от цели. Ключи положил под колесо, на асфальт, с внутренней стороны, так, чтобы их не заметил случайный прохожий. Дальше двинулся пешком, с пакетиком чая и курева. Сдаваться.
Я не злодей. Я несколько лет зарабатывал на жизнь тем, что обменивал деньги, безналичные на наличные. Это не преступление. Купи лицензию и занимайся. Но я отсидел почти три года и навсегда уяснил, что посадить в тюрьму можно любого и всякого. С лицензией или без лицензии. Более того, с лицензией вероятность еще больше.
В каждом из нас живет преступник. Тихий, ловкий, осторожный циник и хитрец. Невиновных не бывает. Так во всем мире, не только на моей богоспасаемой Родине. Не существует человека, который хоть раз не проехался в автобусе без билета. Не существует водителя, который не превышал бы скорость. Не существует студента, не пробовавшего марихуану хотя бы из любопытства. Не существует предпринимателя, который с удовольствием уплачивает все налоги. Амбициозный мужчина, желающий власти, или денег, или ощущений, однажды вплотную подходит к необходимости нарушить закон. В общем, мешочек, где лежало «чай-курить», нужно иметь каждому, кто желает шагать вперед и выше.
Военный следак оказался разбитным хлопчиком, впрочем, сравнительно интеллигентным. Он зачем-то стал ерничать, но я предложил сразу перейти к сути вопроса. Конечно, со следователем Главной военной прокуратуры интересно поболтать о том о сем, но у меня не было соответствующего настроения. За неполных три года я достаточно наговорился с правоохранительными ребятами всех званий и мастей, начиная от важняков с генеральскими погонами и заканчивая вечно полупьяными вертухаями.
Коснулись векселей. Одним из главных фигурантов хищения оказался тот самый Полковник, мой бывший сокамерник. Я с наслаждением продиктовал показания: с Полковником близко знаком, мы хорошие приятели, но не потому, что я брал у него векселя, а потому, что вместе чифирили. Следак приуныл. Дальнейший разговор утратил смысл, поскольку все детали вексельной аферы я уже знал. От Полковника. Поймать меня на неточностях было нельзя. В принципе, моя роль вообще сводилась к нулю, я считался добросовестным приобретателем и ничего не знал о том, что ценные бумаги были выделены в рамках целевой программы по финансированию нужд Вооруженных сил. Грубо говоря, их украли до меня.
Я не находил ничего удивительного в таком раскладе. В конце концов, все деньги кто-то когда-то у кого-то украл.
Аслана — а ведь это именно он привозил мне краденые векселя — я не сдал. Хотя мог бы. А что? Пусть бы тоже сходил, понервничал, посидел в прокуренном кабинетике с видом на тихий московский дворик, потея и мучительно подбирая слова. Умеешь расхаживать в белых штанах — умей и показания дать. Но не назвал я его имени. Сказал, что запамятовал. Все-таки прошло почти три года. Рабочие записи, разумеется, не сохранились, записные книжки утеряны и так далее. И вообще, ну вас к черту, я еще тюремной желчью харкаю, а вы тут с какими-то векселями лезете.
— Кстати, а как там сейчас, в тюрьме? — вдруг спросил следак. — Жить можно?
— Можно.
— Особенно если в авторитете, да?
— Вы о чем?
— Вы ведь были в авторитете.
Я удивился. Я никогда не был «в авторитете». Я сидел мужиком и пальцы не гнул, это не мое.
— Вряд ли, — сказал я.
— Ну, у меня есть оперативные данные. В камере вы пользовались уважением.
Этот момент я сразу вспомнил. Некий юный туркмен с кем-то повздорил буквально через пять минут после того, как зашел. Тут же заорал насчет беспредела и стал махать кулаками. Пришлось его успокаивать. Бывают такие мужчины, отчетливо недалекие, по которым годами плачет тюрьма — но при этом они почему-то никогда не удосуживаются поинтересоваться у приятелей, как все-таки надо вести себя в тюрьме. Можно понять какого-нибудь иностранца, едва переступившего порог и сразу визжащего «фак ю», — но как мы назовем того, кто свободно владеет русским языком, живет в Москве, продает героин и при этом не понимает значение слова «беспредел»? А ведь хата наша, куда посчастливилось попасть барыге-туркмену, считалась одной из самых спокойных и комфортабельных, мы потратили годы для того, чтобы наладить какое-то подобие цивилизации, и не могли допустить, чтобы в нашем присутствии говорили про беспредел. Туркмену аккуратно надавали по ушам и угомонили; через неделю его выдернули с вещами — очевидно, он и настучал начальству о «страшном избиении». Удивило меня не то, что пришлось вспоминать тот случай, а то, что военный следователь, оказывается, серьезно подготовился к беседе со мной и не поленился истребовать оперативную справочку, минидосье, кропотливо собираемое на всякого арестанта. Чем занимается, с кем дружит, с кем конфликтует — интересные, наверное, бумажки, вот бы заглянуть.
— Что-то я за собой такого не припомню, — сказал я.
— Врете.
— Не имею права. У меня не тот процессуальный статус, чтобы врать. Свидетель не может давать ложные показания, это преступление. А я преступлений совершать не намерен, я честный человек и за свои грехи уже отсидел…
Собеседник не давил. Он вполне понимал мое состояние. Две недели, как на воле, из-под Генеральной прокуратуры, после трех лет, проведенных за решеткой, и не в зоне, где есть травка и голубое небо, а в крытой системе, без воздуха и солнечного света, — и вот, опять диктую показания… Мы взаимно беззлобно хохмили, но мешочек с куревом я держал под локтем, поскольку обаяшка-следак без особенных усилий, просто из вредности, мог выписать мне минимум трое суток ареста.
Но не выписал, оказался нормальным чуваком. Имел понимание. Расставаясь, мы обменялись рукопожатием.
На обратном пути, разогнав удобный автомобиль до преступной скорости, я думал, что шагать вперед и выше, постоянно имея при себе «чай-курить» — это, конечно, интересно, романтично и круто, однако не всегда весело.
Добравшись до дома, я позвонил в офис и попросил разыскать Аслана. Мне нужны были кое-какие мелкие детали той давней вексельной затеи. Меня могли выдернуть на беседу еще не раз и не два. Требовалось подготовить ответы на все возможные вопросы. Но любитель белых костюмов на связь не вышел. Видимо, испугался. А может, вообразил, что я стану изображать матерого урку, посажу его на понятия и потребую компенсации. За то, что вывел его из-под удара. Среди людей, далеких от преступного мира, распространены всякие заблуждения, сентенции типа «из тюрьмы нормальными не возвращаются». Автор этого обывательского изречения сам крупный преступник.
Но не стал сноб и щеголь Аслан встречаться с бывшим деловым партнером, а ныне отсидевшим уголовником мною. Даже не позвонил. И с тех пор на моем горизонте не появлялся. А мог бы хоть бутылку коньяку поставить, что ли.
Впрочем, коньяком я не беру.
Fucking sovdepia
Летом две тысячи пятого приехал Семен, и мы дали гастроль. Дома сидела любимая, она не выносила даже запаха спиртного (если бы не она, я бы давно издох от цирроза печени), и мы, два придурка — прозаики бля в дешевых ботинках — намылились выпивать в городе. Я знал прикольный кабачок на «трех углах», в пятидесяти метрах от Лубянки, — там мы обосновались, приняли по триста, возбудились колбасно-конфетными запахами центра столицы и другими обстоятельствами, главным образом — нашим статусом (все-таки писатели, птицы редкие) и отправились лазить по Красной площади.