Традиции & авангард. Выпуск № 1
Шрифт:
Панически боюсь рукотворной высоты.
Слева облицовочный гранит лежит почти ровно, будто не падал с громады своего роста, а правая сторона искрошена, сквозь бетонные блоки прорвалась арматура, и высится над ней пустой сапог солдата, погребённого под завалами. В железные дыры голенища вдеты цветы.
– Сюда свадьбы так и ездят, как до войны, – говорит Маша.
На площадке – причудливо изогнутые металлические останки орудий.
– Зенитка, – говорит Артём.
– Само собой, – киваю я.
Обходим памятник вокруг, взбираемся на холм из обломков.
– Вот его рука, – кричит снизу Артём.
Под нагромождением бетона застыл кулак, сжимающий винтовку. От винтовки осталась ржавая планка, но и её не отпустила железная хватка. Я приседаю на колено и глажу ледяную руку мужественного человека, что навсегда исчез с лица земли. И Марина тоже её гладит.
– Его фигура летом была под завалом, было видно. Сейчас убрали.
– А кто его сбил? Украина?
– Украина, – кивает Артём. – Наши, конечно, тоже обстреливали, пока тут были украинцы, но быстро их вышибли. Сами заняли высоту и держали. И удержали! Обелиск в два захода падал: сначала одна половина, а через день – другая.
– Вот там, наверное, украинская могила! – показывает Маша. В стороне от обелиска стоят разрушенные здания кафешек, а рядом с ними ограда, на которой висят шахтёрская каска, трикотажный подшлемник, кожаные мужские митенки.
– Неухоженная, – вздыхает Артём, когда подходим вплотную, – травой заросла.
Ему жаль и тех, и этих.
Пока они с Мариной исследуют руины, я спрашиваю Машу:
– А правда, что ты воевала?
Маша отвечает односложно:
– Да.
– Кем?
– Помощником папы.
– А что делала?
– Что скажет, то и делала.
– И стрелять приходилось?
– Приходилось.
– Попадала?
– Попадала.
– Не снятся?
– Нет.
Я почти отчаиваюсь её разговорить, как вдруг она начинает рассказывать.
– Это не страшно, я думала, будет страшно, за психику беспокоилась, но как вспомнишь, КТО там и ЧТО они с нами сделали – и не страшно. Вот когда впервые взрыв увидела – мороз по коже. Папа заставил нас уехать на море, в Крым, а я назад рвалась: так хотелось домой…
Красивая черноволосая девушка, по-народному закутанная в тёплый цветастый платок.
– Держи! – Марина протягивает мне ржавую железку – осколок снаряда.
Потом подбирает кусок железа, отбитый взрывом от барельефа, и сообщает:
– Вот такое на людей падало.
Беру его в руки. Килограммов пять, не меньше.
Если по затылку, то насмерть.
Сходим вниз. Отсюда видно, что насыпи над барельефами проломлены, в полое нутро одного вонзился железный рельс.
У подножия – каменные плиты с именами погибших в Великую Отечественную.
– Сколько тут народу полегло, – говорит Артём. – И тогда. И теперь.
Имен много, некоторые из них выбиты взрывами. Их, дважды убитых, наверное, уже не вспомнить. Отдельным списком – пропавшие без вести.
– А ведь, возможно, кто-то из них и найден сейчас, и похоронен в новых могилах. Повезло.
Сегодня мы первыми приехали сюда, а теперь подтягивается народ. Вверх поднимаются двое мужчин и подросток, возле стоянки старой боевой техники и новых автомобилей – группа военных с автоматами и пластиковыми стаканчиками. У ног мечется ноющий таксёнок.
– Помянуть приехали, – предполагает Марина.
Через минуту военные запрыгивают в машину и уезжают.
Меня трясёт, и я курю одну сигарету за другой. Мне жутко.
Рассказ беженки
– Все говорят, что со Стрелкова началось. Не верь. Украина стянула технику и поставила перед «Коксохимом» – ещё Стрелковым не пахло. А они уже готовились. Это тебе любой житель Авдеевки скажет. Оттуда обстрел можно во все стороны вести: хоть на аэропорт, хоть на Ясиноватую. А нашим как стрелять? Попадут по заводу – вот тебе природная катастрофа. И тянется эта волынка, и люди гибнут…
«Коксохим» стоит рядом с Авдеевкой, в противоположном конце которой изгибом проходит шоссе. Долгое время ополченцы держались по одну сторону дороги, а украинские войска – по другую.
– Считай, почти в окружении. Два месяца ни света, ни воды, как мы все от дизентерии не вымерли, не знаю. А лето, жара, представь? Обстрелы постоянно такие, что тебя ночью с кровати скидывает взрывной волной.
Ополченцам носили еду на передовую, она же прямо в городе была. А однажды ночью слышим: гул. Обрадовались, думали, что подмога. Смотрю – раз-раз, люди из посёлка стали стекаться к окраинам. Ну и я вместе с ними. Оказалось, украинцы идут. Все в камуфляже, с оружием. Наши-то первое время в трениках и тапках воевали, уже позже форма появилась. А эти едут, флаги жёлто-голубые по пути вешают: кто за дерево зацепит, кто за столб. Только проехали – народ их сдирает и бросает на землю.
И тем, кто говорит, что они освободители, – не верь. Вошли как фрицы. Если вы освободители, то где радость, где цветы-объятия? Народ стоял испуганный. Нет, справедливости ради скажу: пара каких-то криков была – дескать, молодцы, – но как-то вяло звучало.
Они подъехали и первым делом спросили, где у нас больница. А кто-то в ответ: вам зачем? И те в ответ: там раненые сепары от нас скрываются, надо разобраться. Вот это зачем? Как они будут разбираться? Неизвестно, доехали они до больницы или нет.
А у меня сын в министерстве ДНР работает и как раз накануне домой приехал ночевать. Так-то не знали, что будет с Авдеевкой, ополчение вдруг отошло, он ночевал в Донецке. А тут взял и прикатил. И что делать? Разобрали диван, три дня его в том диване прятала, ведь посёлок маленький, все друг друга знают, какой-нибудь пьянчуга за бутылку скажет этим, кто есть кто.
Пыталась найти машину, чтобы выехать, – никто не берётся. Ни за какие деньги. Кое-как соседка согласилась. Только, говорит, вещей с собой не берите. Я взяла каких-то маек, кошку с собакой, заднее сиденье сняли, положили туда сына, накрыли чем-то…