Традиции & авангард. Выпуск № 1
Шрифт:
Наш временный приют, где я и мама снимали квартиру, потускнел и осунулся от невзгод. Пятиэтажный кирпичный дом, прозванный в народе «хрущевкой», не могли утешить ни ласковые солнечные лучи, ни хрустящая синева неба. Горемыка сник под тяжестью утрат, переживая войну и пожары. Он чувствовал провалами рухнувших этажей смерть младших братьев и сестер, видел разбитыми окнами их черные остовы – напоминание людям о содеянном зле. Наполненный голосами жильцов, дом держался из последних сил и горестно вздыхал.
Все этажи некогда могучего строения накренились в сторону
Дело было даже не в пробоинах от снарядов, а в том, как сильно он тосковал о мирном времени.
Встав на утреннюю молитву, я заметила, как побеленные холодные стены наполнились влагой. Тонкими струйками водица бежала от потолка к полу, а пар изо рта приобрел очертания неприкаянных душ.
В холоде, без отопления, прошли годы, показавшиеся мне столетиями. Ревматические боли дыханием зимы соткали ожерелья внутри тела, и, взяв со стола кружку с водой, я ощутила такие мучения, словно мои руки и лопатки пробили остро заточенные стрелы. Невольно мне вспомнилась картина Тициана «Святой Себастьян», и я сочувственно улыбнулась. Декабрьский день чуть слышно просачивался сквозь разбухшие от сырости деревянные рамы и клеенку, заменяющую нам стекла.
Буржуйка напрасно ржавела в углу, мечтая поглотить резной книжный шкаф из орехового дерева. Соседи давно сожгли все, что попалось под руку: мебель, паркет, книги.
Война длилась десять лет.
Воспоминания, словно тени, выглянули из-за дверец шкафа, украшенных тяжелыми виноградными кистями.
Возле шкафа тоскливо мяукали кошки. Моя мать Елена заперла домашних питомцев в клетке, чтобы они не разбежались. Я старалась не обращать внимания на кошачьи песнопения, пересчитывая дорожные мешки и сумки.
А мама была сама не своя от волнения.
– Ничего не забыли? Сковородку взяли? Не дай бог забудем сковородку, это же единственная приличная вещь в доме! – бормотала она.
Я махнула рукой. Если честно, мне было все равно, забудем ли мы сковородку. Жальче всего книжный шкаф, принадлежавший некогда моей прабабушке. В лучшие дни своей жизни, до революции 1917 года, он хранил китайский сервиз, а после Гражданской войны его заполнили книгами. Во Вторую мировую от разрыва бомбы шкаф треснул вдоль и поперек, но его по-прежнему любили, поэтому отдали в мастерскую. Старинный шкаф кочевал с семьей из города в город, пока не попал на Кавказ, в Чечню.
Под бомбами я читала прижизненное издание Карамзина «История Государства Российского», собрание сочинений Шекспира 1902 года, труды Льва Толстого, стоявшие на четвертой полке.
Между войнами соседи пытались выкрасть семейный раритет. Угрожали нас убить, если мы помешаем их алчности и корысти, но мы с мамой всегда защищали его.
– Мама, заберем шкаф с собой. Он поместится в машину!
– Нет, Полина! – в мамином голосе послышались нотки упрямства, означавшие бессмысленные и беспощадные споры, если я продолжу настаивать. – Он совсем развалился! Мы его не возьмем!
Я подошла и погладила тяжелые виноградные кисти, покрытые лаком.
– Оставайся
Пора было уходить.
Это наше последнее утро на родной земле. Мы покидаем ее навсегда.
Вещи с третьего этажа я и мама снесли молча и погрузили в кузов «Газели», покрытый синим брезентом.
– Посижу пять минут, – сказал наш водитель, следуя местной примете присесть перед дальней дорогой, чтобы все закончилось благополучно. – Мне же еще обратно возвращаться!
Мы остались у кабины. Нам возвращаться не надо. Мы ничего в этих краях не забыли, кроме долгих лет на войне, которых уже не вернешь.
Водитель, согласившийся увезти нас подальше отсюда, высокий худощавый мужчина с зелеными глазами, назвался Асхабом. Здесь, в Чечне, у каждого несколько имен.
Восседая на скамейке, чудом сохранившейся со времен СССР как напоминание о некоторой стабильности, когда еще ежедневно не обстреливали чеченские города и села, Асхаб беспокойно поправлял кепку, ворошил копну густых черных волос и тревожно вздыхал:
– У меня жена и трое детей! Родители привели вторую жену. Ей четырнадцать. Не могу я погибнуть сейчас. Есть ли надежда, что вернусь живым домой? Ничего плохого не случится?
Ответов на эти вопросы не было. Мы и сами не знали, как оно пойдет, поэтому утешать понапрасну не стали.
– Аллах все ведает! – сказала мама, кутаясь в шерстяную вязаную шаль. – На все его воля!
– Аминь, – прошептал бледными губами водитель. – Аминь!
Мы забрались в кабину «Газели». Клетку с кошками я заранее отнесла в кузов. Пусть радуются, что мы спасаем их от ежедневных терактов.
Хрупкая наледь сверкала под утренним солнцем. Машина тронулась в путь осторожно. Мы щурились от рыжих лучей, маячивших сквозь лобовое стекло.
Оказавшись на трассе Старопромысловского района, я старалась запомнить детали: дорожное покрытие, исчерченное зубастыми осколками мин, ямы от бомб и ракет, растерзанные взлохмаченные тополя, чудом сохранившиеся рядом с остановкой, от которой осталась одна подпорка в виде круглого железного столба.
Казалось, что дорога, уводящая из города, нарисована безумным художником, смешавшим ночь, пепел и снег на своей палитре. Зачем безумец нарисовал эту картину и заставил нас смотреть на нее?
«Здесь живут люди!» – гласила надпись на единственной стене здания, все этажи которого рухнули, а рядом жители устроили свалку. Стена возвышалась над мусором, словно кирпичный парус над пеной морской.
Сквозь пыльное лобовое стекло мне виднелись жилые строения. Возможно, будь у них шанс, дома и коттеджи сбежали бы мигом из этих мест. Некоторые из них частично сгорели, а на крышах других, многоэтажных, расположились отряды русских солдат, принеся с собой тяжелые пушки и мелкокалиберное оружие. Неспокойное время побуждает воинов использовать жилые дома как крепости. Это опасно для жителей, испуганно жмущихся к подъездам. Чеченские боевики растворились в окрестных лесах, а те, кто остался в Грозном, присягнули новой власти.