Трагедия господина Морна

Набоков Владимир Владимирович

ДАНДИЛИО:

Давно бы дал, да были бы они — малы тебе… Но что сказать ты хочешь?

ТРЕМЕНС:

Когда-то, Дандилио, мы дружили, о живописи спорили… Потом я овдовел… потом мятеж — тот, первый, — увлек меня, — и мы встречались реже… Не склонен я к чувствительности праздной, но я прошу во имя этой дружбы, такой далекой, расскажи мне ясно, что знаешь ты — о короле!..

ДАНДИЛИО:

Как, разве не

понял ты? Все очень просто было. Однажды я — тому четыре года, — зайдя к тебе, замешкался в передней средь вешалок, в шершавой темноте, и входят двое; слышу быстрый шепот: «Мой государь, опасно: он мятежник безудержный…» Другой в ответ смеется и — шепотом: «Ты обожди внизу, недолго мне…» И снова смех негромкий… Я спрятался. Через минуту — вышел и, хлопая перчаткою, сбежал по лестнице — твой легкий гость…

ТРЕМЕНС:

Я помню… конечно… Как же я не сопоставил…

ДАНДИЛИО:

Ты погружен был в сумрачную думу. Я промолчал. Мы виделись не часто: я хмурых и холодных не люблю. Но помнил я… Прошло четыре года — все помнил я; и вот, встречаясь с Морном на вечерах недавних, я узнал смех короля… Когда же в день дуэли ты подменил…

ТРЕМЕНС:

Позволь, позволь, и это заметил ты?

ДАНДИЛИО:

Да, к мелочам случайным мой глаз привык, исследуя прилежно ходы жучков и ссадины на теле старинной мебели, чешуйки красок, пылинки на полотнах безымянных.

ТРЕМЕНС:

И ты молчал!..

ДАНДИЛИО:

Из двух — то сердце было дороже мне, чья страсть была острей. Есть третье сердце: посмотри — с печалью и нежностью, не свойственной ему, Клиян глядит на дремлющую Эллу, как будто с ней и страх его уснул…

ТРЕМЕНС:

О, мне смешно, что втайне от меня работали моя же мысль и воля, что как-никак я сам, своей рукою смерть королю — хоть мнимую — послал! И в Ганусе я втайне не ошибся: он был слепым орудием слепца… Не сетую! С холодным любопытством разглядываю хитрые узоры — причины и последствия — на светлом клинке, приставленном к груди… Я счастлив, что хоть на миг людей я научил уничтоженья сладостному буйству… Да, не пройдет урок мой без следа! И то сказать, нет помысла, мгновенной нет слабости, которые в грядущем поступке не сказались бы: король еще обманет явно…

КЛИЯН:

Ты проснулась? Спи, Элла, спи… Так страшно думать, Элла…

ТРЕМЕНС:

О, мне смешно! Когда б я знал все это, народу бы я крикнул: «Ваш король — пустой и слабый человек. Нет сказки, есть только Морн!»

ДАНДИЛИО:

Не надо, Тременс, тише…

ЭЛЛА:

Морн и… король? Ты так сказал, отец? Король в карете синей — нет, не то… Я танцевала с Морном — нет… позволь… Морн…

ДАНДИЛИО:

Полно, он шутил…

ТРЕМЕНС:

Клиян, молчи, не всхлипывай!.. Послушай, Элла…

ДАНДИЛИО:

Элла, ты слышишь?

ТРЕМЕНС:

Сердце бьется?

ДАНДИЛИО:

Да. Сейчас пройдет.

ТРЕМЕНС:

Глаза открыты… видит… Элла! Столб соляной {26} … Не знал я, что бывают такие обмороки…

КЛИЯН:

Голоса! На улице… Они!

ТРЕМЕНС:

Да. Мы их ждали. Посмотрим-ка…

Открывает окно; с улицы внизу слышны быстрые голоса.

ПЕРВЫЙ ГОЛОС:

26

Столб соляной… — Имеется в виду ветхозаветное предание о Лоте и его жене. Когда ангелы, посланные истребить погрязших в грехе жителей Содома и Гоморры, выводили семью Лота из обреченного города, жена его, нарушив запрет, оглянулась на испепеляемый город и превратилась в соляной столп (Быт. 20–33). Это же предание об истреблении Содома и Гоморры, вероятно, подразумевается в «Парижской поэме» (1943) Набокова, в зачине которой поэт просит ангелов пощадить всех русских, как в воюющей России, так и тех, кто «у чужого огня», т. е. в эмиграции и оккупации, — спасти «всю ораву», включая и самого патриарха евреев Авраама, чье имя неожиданно возникает в ряду русских имен.

…дом.

ВТОРОЙ ГОЛОС:

Ладно! Не уйдет он. Все выходы?

ПЕРВЫЙ ГОЛОС:

Все…

ТРЕМЕНС:

Можно и захлопнуть…

(Закрывает окно.)

КЛИЯН:

(мечется)

Спаси меня… скорее… Дандилио… куда-нибудь… я жить хочу… скорей… успеть бы… А!

(Кидается прочь из комнаты в дверь направо.)

ТРЕМЕНС:

Как будто и конец?

ДАНДИЛИО:

Да, кажется.

ТРЕМЕНС:

Я выйду к ним, чтоб Элла не видела. Ты чем питаешь эту оранжевую птицу?

ДАНДИЛИО:

Ей полезны яички муравьиные, изюм… Хорошая, не правда ли? А, знаешь, попробуй на чердак, затем — по крыше…