Трактат о лущении фасоли
Шрифт:
Почему меня направили учиться на электрика, а не, к примеру, на каменщика, столяра? Потому что для того, чтобы стать сварщиком, надо было сдать экзамен по подъему на столб. Сварщику ведь часто приходится работать на высоте. Вот и проверяли, как кто высоту переносит: нормально себя чувствует или голова кружится. На плацу стоял столб, высокий, окоренный, до блеска отполированный руками экзаменующихся. Я моментально забрался на самую верхушку. Может, и дальше бы залез, но снизу начали кричать:
— Слазь! Столб закончился! Хорош! Слазь!
Подумаешь, столб! Я на любое дерево в лесу мог залезть. На самый высокий
Мне было все равно — сварщик, электрик. Единственное, что удерживало меня в школе, — то, что можно было учиться играть на саксофоне. Иначе сбежал бы, как многие другие. Иногда их ловили и заставляли учиться дальше, а иногда они пропадали без вести. Меня бы точно не поймали, я знал, куда бежать.
Почти каждый вечер я ходил в клуб и упражнялся. Вернемся после целого дня работы — к примеру, окопы закапывали: лопатой намахаешься, как черт знает кто, сон валит с ног, иной раз ребята падали в кровать, даже не помывшись и не поев, а я — в клуб и упражняться. Руки после лопаты едва шевелятся, губы сохнут от жажды, но мне непременно надо было хоть немного поиграть. Иногда приходил учитель музыки. Садился и слушал, то и дело отхлебывая из своей плоской бутылочки. Порой поправлял, что-то подсказывал или оправдывался: мол, не будь он так пьян... А поскольку с каждым глотком он все больше пьянел, под конец уже только бормотал:
— Ох, и упрям же ты. Но музыка любит упрямых. Может, тебе когда-нибудь и воздастся. Только не бросай. Не бросай. Не всегда воздается, но, может, тебе... Может, тебе и повезет. Иной раз музыка так измучит, что жить не хочется. Но, может, тебе... Не бросай. Вот бы тебе встретить учителя получше, чем я. Не такого пьяницу. Настоящего учителя. Прости меня, мальчик, но я без этого не могу. Главное, чтобы тебе не пришлось, как я...
Случалось даже, что учитель засыпал со своей бутылочкой. Я вынимал ее у него из рук и засовывал обратно в тот карман, где он ее носил. Учитель просыпался, улыбался и снова засыпал. Я будил его, просил, чтобы он шел к себе. У него была комната в учительском бараке. Тормошил. Или пугал, что, мол, комендант идет. Но коменданта он боялся только на трезвую голову. А когда был пьян, даже если мне и удавалось разбудить его этим комендантом, бормотал какие-то ругательства, как будто сердился:
— Да пошел он... сам знаешь куда, мальчик. Прости.
И продолжал спать. Более эффективным инструментом был горн, а лучше всего флейта. Флейта словно бы глубже всего проникала в это его опьянение. Поэтому, если не помогало, я откладывал горн, брал флейту и играл у учителя над ухом. Конечно, не слишком громко. Через мгновение он засовывал мизинец в ухо и начинал им вертеть, словно у него там свербело. Потом на лице учителя, который все еще не открывал глаза, появлялась улыбка — это если я на флейте играл. Если на горне, то какая-то гримаса. Потом он открывал один глаз и мгновение смотрел на меня с симпатией. Потом открывал второй — этот обычно глядел равнодушно, тяжело. Иногда
— Ох, и упрям же ты. — Палец, покачивавшийся вместе с пьяной рукой, казался мне нестрашным. — Не бросай. Не бросай.
И снова лез за бутылочкой. Иной раз в ней уже ничего не было, но он все наклонял ее и цедил что-то.
— Видишь, мальчик. — Учитель тяжело вздыхал, словно из-за того, что бутылочка пуста. — Видишь, до чего я докатился. Но ты не бросай.
Чтобы он позволил наконец отвести себя домой, его, совершенно пьяного, нужно было обязательно усадить за пианино. Мол, прежде чем идти, он непременно должен сыграть хоть несколько тактов. Но несколькими тактами дело никогда не ограничивалось. Иногда он играл очень долго. Несмотря на то что был пьян — вы не поверите... Самое удивительное, что руки у него становились трезвыми, как стеклышко, они, казалось, ласкали клавиши.
Руки у него были похожи на ваши, такие же худые, с длинными пальцами. Смотрю, как вы лущите фасоль, и словно вижу эти его руки на клавиатуре. И все-таки вы, наверное, когда-то лущили фасоль. Вон, лучше меня лущите. У меня пальцы уже будто деревянные. Вы бы не сумели так быстро наловчиться, если бы раньше не лущили. Не так уж долго мы сидим, а вы уже лущите так, что я глазам своим не верю. Может, просто забыли, что лущили? Когда годами дела с фасолью не имеешь, можно и забыть. Обо всем забыть можно. Но вспоминается быстро. Я тоже забыл. Потому и начал сажать фасоль, чтобы вспомнить. Хотя, как я вам уже говорил, фасоль не очень люблю. Мог бы и вовсе без нее обойтись.
Вы играете на пианино? Нет, я так просто спросил. До сих пор у меня перед глазами эти его руки, когда он, пьяный, сидит за инструментом. Словно это существовало отдельно: здесь он, пьяный, а там, на клавиатуре, его трезвые, как стеклышко, руки. Может, он был большим музыкантом, кто знает. А что играл в этой нашей как бы школе, это уж другое дело. Многие люди попадают не на свое место. Нет, он играл не только на пианино. Какой инструмент ни возьмет в руки — мог сыграть. На скрипке, на флейте, на виолончели, на рожке, на чем угодно. Конечно, если не был слишком пьян. Мне советовал посвятить себя скрипке. Саксофон ему не нравился.
— На саксофоне ты в лучшем случае будешь играть в танцевальном оркестре. А скрипка... о, скрипка может тебя далеко завести, мой мальчик. Ты рожден для скрипки. Уж я-то в этом разбираюсь.
Однажды вел я его, пьяного, домой: одной рукой обхватил за поясницу, а голову подсунул ему под мышку, так что он как бы висел на мне. Учитель что-то бормотал мне в ухо, но я разобрал только:
— Скрипка, скрипка, мой мальчик. Сердце твое создано для скрипки. Душа твоя создана для скрипки. Ты добрый мальчик. Со скрипкой ты будешь милее Богу.
— Не знаю, захочет ли Бог меня слушать, — вырвалось у меня.
— Не говори так. — Он навалился на меня всем своим пьяным телом и заставил остановиться. — Не думай так. Если Бог что-то и слушает, то только скрипку. Скрипка — божественный инструмент. Слов Он больше не слушает, не может. Их слишком много. Да еще на разных языках. Вечности не хватило бы, чтобы выслушать все языки мира. А в скрипке есть всё. В скрипке — звуки всех языков, всех миров, этого и того света, жизни, смерти. А слова Он не услышит, несмотря на все свое могущество.