Трактат о лущении фасоли

Мысливский Веслав

Якобы как-то крот вылез наверх, и так они стояли: дедушка перед кротом, а крот перед дедушкой. И дедушке показалось, что вовсе не крота он собирался убить. И он сказал:

— Живи себе, Божья тварь. Ничего с этим лугом не случится.

Даже в молодости, на праздниках, забавы ради, никогда дедушка не дрался, хотя драки случались, иногда даже стенка на стенку. Даже из-за бабушки не дрался, хотя на танцах ее у него вечно из-под носа уводили. Тогда дедушка сядет где-нибудь на лавочке, а бабушка танцует. Он предпочитал смотреть, как она танцует с другими, чем драться. Нет, он рослый был, сильный как лошадь, в молодости косая сажень в плечах. Просто, как я уже говорил, тихий, безобидный, словно собственная сила лишила

его сил.

— Ах, как она танцевала, как она танцевала, вы бы ее не узнали, — вспоминал он иной раз с гордостью. — Как оберек — так прямо в воздухе кружилась. Смотрю — где ж ее ноги, земли не касаются. Как можно было на нее сердиться? Натанцуется вволю, а я и так знал, что она моей будет.

Когда свадьбу играли, дедушке уже повестку принесли. Он не хотел жениться, потому что кто знает, вернется ли. Но бабушка сказала, что невеста суженого иначе ждет, не так, как жена мужа. И повела дедушку к алтарю. Будет знать теперь, как воевать, когда у него уже есть жена. Совсем по-другому будет радоваться, когда вернется, потому что он должен вернуться, она Бога проклянет, если он не вернется.

И чтобы бабушке не пришлось проклинать Бога, такую дедушка вдруг обрел силу, когда штык вошел ему в живот, что взял и убил того, кто ему этот штык засадил, и заодно двух его товарищей. А помнил, словно это вчера случилось. Который ударил его этим штыком, худой был, неприметный, шинель — будто сама по себе, и каска будто пустая. Вместо рук — рукава шинели, и словно не он, а эти рукава вонзили дедушке в живот штык. Дедушка уже рот открыл, потому что хотел сказать: давайте не будем убивать друг друга. Я должен вернуться. И ты должен вернуться. Но пришлось убить. Даже не штыком, не пулей, а той огромной силой, которую дедушка ощутил в себе вместо боли. Сдавил шею, торчавшую из-под каски, и уложил того на землю. И точно так же двух его товарищей. Они даже на колени встали перед дедушкой, но он уже не мог удержать в себе ту великую силу, которая им двигала. Одному сдавил шею, торчавшую из-под каски, — и на землю, и второму сдавил. И только когда дедушка их убил, отпустила его эта сила. Он сел рядом с их телами и заплакал. И лишь тогда почувствовал боль в животе от вонзенного штыка.

Но и эти солдаты не желали дедушке сниться. Вот пускай бабушка объяснит, что это значит, ведь если войны определяют человеческую жизнь, то они и сны людские должны определять. Неужели он перестал быть человеком? Пусть она объяснит. Но бабушка только сердилась:

— Что я тебе должна объяснить? Что ты хочешь, чтобы я тебе объяснила? Пусть они тебе сначала приснятся.

Хотя, признаюсь, я подозреваю, она знала, что означает такая дыра из ночи в ночь. Может, просто не хотела дедушку огорчать, потому что в каждом сне, даже в самом ужасном, всегда искала что-нибудь утешительное. Слишком много снов бабушка носила в себе, чтобы не знать. Потому дедушка на бабушку и обижался. Но он и на Бога обижался, отчего Тот не хочет одарить его такой милостью, как сон, ведь других-то всевозможными милостями одаряет. Неужели Он не может простить ему тех троих убитых? Но ведь если Он — Бог, то знает, что на войне убивают. И должен понимать. Столько войн прокатилось по этому миру, Им сотворенному, с тех пор как Он его сотворил, — и ни одну Он, всемогущий, не остановил, так какое значение имеет эта одна дедушкина война и эти трое убитых? К тому же Бог руководит миром, а значит, и войнами, так что не будь на то Его воли, дедушка не убил бы. За что ж Он его наказывает?

Мы лущили фасоль, а он как начнет о войнах, так без конца, пока фасоль не закончится. Как-то, помню, рассказывал, что встретил философа. Нет, это не был один из троих убитых им солдат. Если бы это был кто-то из них, дедушка не знал бы, что убил философа. Когда убиваешь, никто тебе не представляется по имени и фамилии. Особенно когда цепь идет на цепь, штык на штык. А эта

война была из тех, где в основном штыками убивали. Выскакивали из окопов и в штыковую, ура! Потом возвращались в свои окопы, а между окопами росла гора трупов. Иной раз неделями война стояла на одном месте, и в те моменты, когда солдаты друг друга не убивали, они, бывало, и подружиться могли.

Не знаю. Это вам бы у дедушки спросить. Я ведь был ребенком, когда он рассказывал. А ребенок всему верит. Почему мне было в это не верить? Вы ни одной войны не пережили? Рад за вас, но одновременно и сочувствую. На войне и не такое возможно. На войне все возможно. Война смешивает, уравнивает, крестьянин или философ — любой может погибнуть. Так что и встретиться может кто угодно с кем угодно. Где бы, при другом раскладе, могли встретиться крестьянин с философом?

Так что, когда не бились, особенно по ночам — известно ведь, по ночам в штыковую не ходят, — а частенько не бились неделю и больше, потому что не было приказа, солдаты выходили из своих окопов, каждый из своего. Садились среди этих заколотых тел, угощали друг друга табаком, водкой, выменивали разные вещи, порой в карты играли. А почему бы и нет? В очко, например, можно и в потемках играть. Достаточно затянуться папиросой, огонек светится и карту видно. Порой пели песни, случалось, на одном и том же языке.

И вот раз, тоже ночь стояла, дождь моросил, все сидели, скорчившись, под плащ-палатками по своим окопам. Вдруг дедушка видит: кто-то вышел из того окопа, остановился среди мертвых тел и поднял лицо к небу, словно хотел собрать на себя весь дождь. Дедушка тоже вышел и точно так же подставил дождю лицо. Тогда тот человек спросил, не голоден ли дедушка. А у дедушки аж живот подвело, потому что у них даже сухари закончились. Человек вернулся к своему окопу и принес консервы. Сели они, открыли банку и начали есть. Понятно дело, теми же штыками, которыми друг друга убивали.

Дедушка не осмелился спросить, с кем он ест. Да и зачем? Достаточно, что человек принес консервы. А поскольку тот тоже в форме, только вражеской, дедушке и в голову не пришло, что он ест с философом. Так они ели, склонившись над банкой и прикрывая ее от дождя. Тот ничего не говорил. Дедушка, правда, любил поговорить, но больше, как я уже рассказывал, о войнах. Но зачем говорить о войне, когда они и так на войне — сидят среди убитых и едят из консервной банки? Да, уносили, но только раненых, а убитых — не раньше, чем линия фронта сдвинется.

Поэтому дедушка начал нахваливать консервы: мол, вкусные, да-да, очень вкусные, и не только потому, что живот от голода подвело, а просто он вообще любил все хвалить. День, ночь, жизнь, людей, Бога. Такой уж у него был характер. И тот человек разрешил ему доесть все, что в банке оставалось. От благодарности дедушка разговорился, стал рассказывать о себе. Что оставил дома молодую жену. Что хотел бы к ней вернуться. Что у него три коровы, два коня, земли столько-то моргов, луга кусок, леса кусок. Что он сеет, пашет, и так изо дня в день. А осенью, зимой в основном фасоль лущит, потому что ее очень много сажают, чтобы на всю осень и зиму лущить хватило. Все садятся в круг, лампа горит, лущат и рассказывают. Он вернется домой и будет рассказывать об этой войне и о том, как они вместе ели эти консервы.

Тогда тот сказал, что завидует дедушке. Правда, лущить фасоль он не умеет, но предпочел бы лущить, чем заниматься тем, чем он занимается, тем более что людям от этого никакой пользы. Тогда дедушка спросил его, чем он занимается. И тот человек представился: философ. Имя назвал, фамилию. Всю войну дедушка повторял про себя эти имя и фамилию, чтобы не забыть, когда вернется. Хотел хотя бы памятью отблагодарить того человека за консервы. Но, к сожалению, в конце концов все-таки забыл. Кто, говорите, это был? Вы уверены? Вы его знали? Жалко, что дедушка не дожил. Вы бы ему напомнили.