Трактат о лущении фасоли

Мысливский Веслав

С какого момента я так плохо сплю? А сколько себя помню. Причем с каждым годом все хуже и хуже. Кто знает, может, это смерть меня спать отучает. Говорят, чем ближе человек к ней, тем он больше спит. А у меня, видимо, наоборот. Умру, когда совсем спать расхочется. Может, я ее даже увижу. И спрошу: почему не тогда? Давным-давно все могло закончиться.

Так что, сами видите, некогда мне сны смотреть. Да и собаки меня оберегают от сновидений. Не знаю, то ли не любят, когда я вижу сны, то ли не хотят, чтобы еще и они меня терзали. Как только мне начинает что-нибудь сниться, принимаются облизывать мои руки, лицо, одеяло с меня стаскивают или подвывают, словно в какой-нибудь домик грабитель забрался. А как разбудят, прыгают от радости, что разбудили. Подозреваю, что им что-то известно о моих снах. Иной раз приснится такое, что после этого сна лучше

бы и вовсе не просыпаться. А проснешься — никак сон с себя не скинешь. И продолжаешь в нем блуждать, покорно, не понимая, ты ли это или кто-то другой. И все вокруг по-прежнему кажется сном.

В общем, ночь, я взял собак и пошел посмотреть, что там происходит; и такое ощущение, будто я иду по своему сну. Воздух — вот как сейчас, осенний, холодный, щиплет щеки, или как зимой, в мороз, но я никак не могу понять, проснулся я или мне все только снится — водохранилище, домики, собаки. Я вам больше скажу, иногда я даже не уверен, мой ли это сон. Нет, вы не ослышались. Мой это сон или, может, я кому-то снюсь. Кому? Не знаю. Если б знал...

Помню, бабушка говорила, что не всегда человеку его сны снятся. Могут, например, сниться сны умерших, которые им не успели присниться. Или сны тех, кому еще только предстоит появиться на свет. Уж не говоря о том, что, если верить бабушке, сны переходят от человека к человеку, от дома к дому, от деревни к деревне, от города к городу и так далее. Могут и заблудиться. Должно было присниться человеку в этом доме, а снится кому-то другому и в другом месте. Должно было присниться в деревне, а снится в городе. Должно было — в этой стране, а снится где-то за тридевять земель. Не исключено, что и мне снятся такие заблудившиеся сны, поэтому собаки это сразу чувствуют и будят.

А бабушка, скажу я вам, считалась мастерицей сны разгадывать. Не было сна, который она не смогла бы объяснить — что он значит. И не только у нас в семье. К ней и соседи приходили, и ближние, и дальние, с этого берега Рутки и с того. И из других деревень приходили. Старики, молодые. Девушки, замужние женщины, недоверчивые. Мир повидали, а приходили, если не могли свой сон разгадать. И бабушка каждому его сон объясняла. Каждый сон в ее словах выходил на явь, словно просто был тем, что человек в собственной жизни проглядел. Иногда она просила рассказать какую-нибудь деталь, потому что люди на детали мало внимания обращают. А такая деталь иногда весь сон меняет: одно объяснение на другое, хорошее на лучшее или дурное на не такое скверное. А то оказывалось, что сон должен был присниться кому-то другому, потому что это деталь из чужой жизни.

Каждое утро за завтраком мы рассказывали ей, что кому снилось. И не бывало так, чтобы никому ничего. Ночь проспать — и чтобы ничего не приснилось? Исключением был только дедушка, который никогда снов не видел. Трудно в это поверить, правда? Даже нам, детям, всегда что-то снилось. Хотя наши сны, если верить бабушке, еще не в счет, потому что они от отца с матерью. Бабушка говорила, что до своих снов человек лишь через страдание дорастает.

Вы себе не представляете, сколько она снов знала. Мы лущили фасоль, так она все рассказывала и рассказывала, словно из стручков эти сны вылущивала. И сны живых, и сны умерших. Сны королей, князей, епископов. Помню, рассказала как-то, что одному королю приснилось, будто из его короны выпала жемчужина. Нет, что он к ней приходил, чтобы бабушка ему сон объяснила, — такого она не говорила. Но я верил, что король пришел и протянул ей на ладони эту жемчужину. Не знаю, кто, кроме меня, в это верил. Дедушка уж точно. Он во все, о чем бабушка рассказывала, верил. Впрочем, какая разница — верили мы или нет? Когда слушаешь, да еще при этом лущишь фасоль, необязательно верить в то, что слышишь. Достаточно слушать. У меня, во всяком случае, замирало сердце, когда бабушка начинала: вот приснилось раз королю, приснилось князю, приснилось епископу...

Все обращались в слух, не важно — верили или не верили. Тишина стояла такая, что, если бы не осень или зима, было бы слышно, как муха пролетит. Отец, мать, Ягода, Леонка, даже дядя Ян, который уже ни во что не верил. Не говоря уже о дедушке: тот, заслушавшись, даже переставал лущить фасоль. Да и у других стручки замирали в руках, и фасоль гораздо реже падала на разостланное полотнище. Отец только порой прерывал бабушку, когда речь заходила о королях, потому что королей он не любил, считал, что все беды в мире от них:

— А из какой страны? Ну король тот из какой? Король не может быть

просто так, ниоткуда. Человек — да, может, потому что человека куда занесет, там он и живет. Но не король. Если король, то должно быть и королевство. Без королевства даже сны королю не снились бы.

Хотя для сна не имело никакого значения, из какой страны король, но это часто служило поводом к тому, что дядя Ян, который за лущением фасоли словно бы просыпался, мгновенно выходил из себя:

— Все это бредни, мать. Сны — бредни, явь — бредни. А королей давно на свете нет, какие уж тут их сны?

И шел напиться воды.

Зато верной бабушкиной защитницей была мать. Для матери каждый сон что-то значил, недаром же приснился, и надо знать, в чем тут дело. Потому что хуже не знать, чем знать худшее. Ну и дедушка, для которого каждый сон от Бога, тем более хвалил бабушкину мудрость:

— Ученые, министры, ксендзы, а она никаких школ не кончала — а поди ж ты...

И каждое утро, за картошкой с журом, под чавканье, хлюпанье, стук ложек по жестяным мискам, когда бабушка выспрашивала, что кому снилось, и все эти сны пыталась объяснить, дедушка, потрясенный ее мудростью, иногда даже не доносил ложку с журом или картошкой до рта, на пол пути останавливался. Иногда суп из ложки на стол прольется, если это был жур, или картофелина вывалится, если картошку ели. Бабушка ругалась:

— Грязь не разводи.

А дедушке свое восхищение непременно нужно было подтвердить словами:

— Вот видишь, вот видишь. Человек бы не узнал, что ему приснилось, если бы ты не объяснила. О, сны — это вторая жизнь, если их объяснить. Но тут мудрость нужна, да, великая мудрость. Мудрость, как до того света и даже больше.

Он страшно переживал, что ему никогда ничего не снится. Заснет — и словно умер. А проснется — словно воскрес. Между этим засыпанием и пробуждением — дыра. И если бы дедушка захотел все эти дыры сосчитать, то получилось бы, что треть жизни его не было на свете. Даже про войну ничего дедушке не снилось, а войн в его жизни было целых четыре. На одной воевал, был ранен, вот досюда живот штыком распорот — и ничего. Может, если бы он от того штыка боль почувствовал... но дедушка не почувствовал, наоборот, такую силу в себе ощутил, что убил и того, кто ему этот штык в живот воткнул, и двух его товарищей.

Да, что касается войн, дедушка был таким же знатоком, как и бабушка — снов. Если говорить о войнах, никто не мог с ним тягаться. Войны были верстовыми столбами, которые не позволяли дедушке заблудиться в памяти, в мире. О чем бы он ни рассказывал, войны служили ему знакомыми тропками, которых следует держаться. Если рассказывал кто-то другой, дедушка непременно спрашивал, после какой или перед какой войной это было. Не календари, не святцы, а войны определяли дедушкину память. Войны были важнее времен года, а важнее войн был один Бог. Время, если верить дедушке, текло от войны к войне. И пространство тоже определяли войны, причем намного точнее, чем карты. Все происходило там, где шли войны. И все после той, перед той или предыдущей. Потому что дедушка и предыдущую помнил. И помнил, что его отец, то есть прадедушка, на ней был и тоже получил ранение, только не в живот, а в голову. А по памяти прадедушки помнил и ту, которую прадедушка помнил по памяти своего отца, то есть дедушкиного дедушки, и называлась она: ну, еще до той — той, когда ни вас, ни меня на свете не было.

Послушай вы дедушку, непременно запутались бы в этих войнах. Так-то он был тихим, безобидным. Вот уж точно не вояка. И уж тем более — никого не убьет. Даже курицу не мог. Положит ее головой на пенек, занесет топор и стоит так, пока кто-нибудь из дома не выйдет, не возьмет из его рук топор и не опустит на куриную шею. Еще он постоянно ругался на кротов: мол, весь луг перерыли, роют и роют, гады, скоро ничего от луга того не останется, сплошные холмики. Пойдет с лопатой, встанет над таким холмиком и ведь видит, что крот под ним шевелится, чуть ли не выпрыгивает, но все же, как дедушка сам потом говорил, что-то мешало ему ударить по этому месту лопатой. Якобы дедушка ждал, чтобы крот поверил, что ему ничто не угрожает, и поднялся повыше. Дедушка затаит дыхание, стоит, как соляной столб, вот-вот ударит лопатой, уже сам себе приказывает: пора, давай, бей, — но что-то ему мешает. Он бы точно попал, уже почти мордочку видно, разрубил бы ее пополам, как пить дать, лопата острая, точно бритва, он ее заранее наточил, но что-то ему мешало. Изо всех сил себе дедушка приказывает: давай, давай. Но, видно, сила, что ему мешала, оказывалась сильнее.