Трактат о лущении фасоли
Шрифт:
— Иногда и на денек-другой бывает полезно сменить страну, — продолжал я, будто наперекор себе, наперекор ему, раз он не понял, что я пошутил.
— И что, правда приезжали бы? Ну да, ну да... Столько я вам писал, столько лет уговаривал. А теперь будете приезжать. Как же, как же... И насколько часто?
— Как сложится.
— Что сложится?
— Обстоятельства.
— Какие?
— Разные. Обстоятельства невозможно предвидеть.
— Но такой домик не может стоять и ждать ваших благоприятных обстоятельств. За ним присмотр нужен. Не говоря уже о постоянном ремонте. Да и воровать стали. Недели не проходит, чтобы у кого-нибудь дверь не взломали. Мы пробовали установить дежурства, но один не приехал, другой забыл, а третьему что-то помешало. Лучше всего было бы нанять кого-нибудь, чтобы присматривал за всем, но тогда ему пришлось бы здесь жить. — И, после небольшой паузы, уже спокойно, словно подводя итог: — А вы, в лучшем случае, раз в году...
— Может, и два. — Я продолжал его испытывать, не понимая, почему он так сопротивляется.
Пан Роберт взглянул на меня с подозрением.
— Ну хорошо, допустим, два. Но
— Затем же, зачем сюда другие приезжают, — ответил я. Не знаю, может, я и себя испытывал. — Подышать свежим воздухом. Отдохнуть, отвлечься от всего.
— Да что вы такое говорите?! — взорвался он. — Где вы теперь найдете свежий воздух? Ни воздуха нет, ни воды, ничего. Кто еще чувствует воздух, которым дышит? Человек дышит, потому что организм того требует. Да если даже и так, разве это выход — надышаться по выходным? Или даже за месяц отпуска или сколько там. Никому это не поможет. Или вы думаете: они отвлечься, отдохнуть сюда приезжают? — Пан Роберт резко отвел руку со стаканом, так что немного пива выплеснулось на рубашку. — Разве вы не видите, что здесь стало даже хуже, чем в многоэтажках? Там хоть сотни квартир, и ты не обязан никого знать. Поздоровались — и достаточно. Да и то не со всеми: с теми, кто живет ниже или выше этажом, — необязательно. А уж тем более, если еще выше или ниже. Бывает, неделями соседа не встретишь. Если вы уходите и приходите в разное время, так можете ни разу не встретиться, пока гроб из квартиры не вынесут. А здесь: хочешь не хочешь, а надо. Только приедешь — уже облепили, как муравьи. И зудят, кусают, объедают. Через неделю такого отпуска уже не понимаешь, кто ты такой. Вот скажите, сколько людей может уместиться в человеке, чтобы он по-прежнему чувствовал себя самим собой? Человек — как этот стакан: больше, чем туда помещается, налить невозможно. У меня в городе лавочка, но я городских не по городу знаю. По водохранилищу. Ладно бы только имя, фамилию, профессию, должность, адрес, телефон — это еще можно выдержать. У меня целый ящик визитных карточек. И что? Мертвым грузом лежат. А сколько раз я переписывал записную книжку, чтобы освободить ее хотя бы от тех, что умерли. А она все толще и толще становится. Но это еще можно вынести. Я о другом. Чувствуешь себя, как в муравейнике, а кому охота быть муравьем? Здесь нет спасения. Люди самое интимное вываливают, словно испражняются. Нет мест хуже, чем такие, где приходится быть вместе, да еще на протяжении всего сезона. Кто с кем, кто против кого, кто над кем, под кем, кто за что, кто что скрывает, что кому кажется — чего только не наслушаешься. Взять хотя бы болезни. Этот одним страдает, тот другим, у этого одно вырезали, у того — другое. У этого запор, у того понос. Все, что изволите, на любой вкус. Даже оргазмы. У этой — каждый раз, у той — еще ни разу. Сядут или лягут — и давай жаловаться. Вы себе не представляете, как далеко звук по воде разносится. Да еще домики вплотную друг к другу стоят, а если так жарко, как сегодня, то сами видите, двери и окна настежь — не только соседей, всех слышно. На берегу — с воды, в воде — с берега, на этом берегу — с того. И никуда не денешься. Даже если не хочешь ни слышать, ни видеть. Само в уши и в глаза лезет. Не для того же приезжаешь, чтобы запереться в домике и сидеть там. Самый тихий шепот здесь превращается в хор, мельчайшая подробность увеличивается до огромных размеров. И не захотите — узнаете все животы, все пупки, зады, венозные узлы на ногах, шрамы после операций. Глаза не закроешь, уши не заткнешь. Даже мысли твои превратятся в помойку из чужих. А вы говорите...
Я не узнавал его. Он был совершенно другим, не таким, каким представлялся мне по письмам. Может, что-то случилось, что он так изменился? И уж совсем я не мог понять, почему он так настойчиво отваживает меня от этого места. Приглашал, просто-таки соблазнял столько лет, а когда я наконец приехал... И ведь должен был догадаться, что я просто пошутил. Но может, он еще по дороге, пока мы сюда ехали, начал меня подозревать, что я тоже — совсем не тот человек, которого он представлял себе по письмам. А моя реплика насчет покупки домика только подтвердила это.
— А вы говорите... — повторил он, словно разговаривал сам с собой. — Поверьте, когда я возвращаюсь домой, приходится к самому себе привыкать заново, собирать себя по кусочкам, начиная с самого детства, с первых слов, первых мыслей, первого плача, чтобы снова почувствовать, что я — это я. Здесь живешь, как на сцене. А что такое человек без тайны, что? Сами скажите. — И, почти закипая от злости: — Христом Богом клянусь, продам я этот домик! И уеду.
Он вылил остатки пива из банки в стакан и, снова погрузившись в молчание, вглядывался в шумевшее перед нами водохранилище. Наверное, надо было что-то сказать, может, он даже ждал этого. Но мне ничего не приходило в голову, кроме того, что надо уехать сегодня же. Но я решил, что сейчас — неподходящий момент, чтобы об этом сообщать. И спросил, словно невзначай:
— А где эти могилы, о которых вы мне писали, что там больше всего грибов?
— А что, вы хотели бы сходить за грибами? Нет, не сейчас, не сейчас. — И он вскочил. — Принесу еще пива. А может, приготовить что-нибудь? Не проголодались? Я чуть позже приготовлю. Я привез жареную курицу, только разогреть.
Пан Роберт ушел, вернулся и вдруг замер с банками пива в обеих руках:
— Вот взгляните. Похоже, новенькая. Никогда ее здесь не видел. Надо будет разузнать, кто такая. Вон там. Посмотрите! — Он поставил пиво на стол, открыл, налил себе и мне. — Честно говоря, только это меня здесь и держит. Иначе давно бы продал. — Он отпил немного из стакана и опять стал смотреть по сторонам, время от времени поглядывая на меня то ли с улыбкой, то ли с насмешливой гримасой; глаза у него совершенно изменились, в них зажглось что-то почти хищное. — Та тоже ничего. Вон, в лодку садится. Эту я знаю. Да-а,
Честно говоря, я слушал и не верил, что передо мной пан Роберт. Тот пан Роберт, которого я знал по письмам, открыткам, телефонным звонкам. И раздумывал, что же в нем настоящее — то, что он сейчас говорил, или то, что он писал мне на протяжении стольких лет. А может, ни то ни другое? Но виду не подавал.
— Или вон та, посмотрите. По берегу идет. Даже смотрит в нашу сторону. Это — единственное, что меня еще удерживает, несмотря на все неудобства. Потому что здесь вы ее берете у самой природы. А взять у природы — не то же самое, что с улицы или из кафе. Эх, природа, природа... И самого скрюченного выпрямит. Чего она там бродит, интересно? О, ложится. Загорать будет. Часами может лежать на солнце. Лето только началось, а она уже черная, как негритянка. Хотя если честно, я не очень люблю таких загорелых. Зато с ними намного проще. Что они, зря мучились, на солнце лежали? И уж конечно, мучились не для своих баранов — законных супругов. Тех заставляют животы подтягивать на лодках, на байдарках. И то сказать, сколько можно с таким, законным? Год-два и — прощай, верность. К счастью, мир отказался от всех этих предрассудков, обычаев, привычек. Человек сегодня уже неспособен на длительные отношения. Все за чем-то гонятся, к чему-то стремятся, и ближний — все равно что кандалы на ногах. Разговаривать уже неохота, а здесь приходится. Не о чем, а приходится. Конечно, случаются браки до гробовой доски. Но это уже — диковинка. Еще немного — и к таким супругам будут экскурсии водить, как в замки, соборы, музеи. Супружество, по правде говоря, стало обществом с ограниченной ответственностью. Развалится — организуют новое. Так оно и крутится, лишь бы как-нибудь, лишь бы дальше, лишь бы до конца. Ни черта не стоит эта наша жизнь, так я вам скажу. Все наши сны, мечты, надежды. — Вдруг глаза его заблестели. — О, глядите. Приехала. Ну, та соседка, что я говорил. Посмотрите на нее в купальнике. Глаз не отвести. Иногда топлес загорает. А как же, и сюда докатилось. Почему бы и нет? В таких делах не существует ни границ, ни языков, ни всяких там фиглей-миглей. Надо будет ее как-нибудь на лодке покататься пригласить. Может, представится случай. Ну да, мы здороваемся. Но что-то меня удерживает, не могу себя перебороть. Кажется, вот-вот — но вся смелость неизвестно куда девается. Может, для начала лучше бы ее ежевику пригласить пособирать? Наверное, уже поспела. Пойду в следующее воскресенье в лес, посмотрю. Только она может не захотеть, ежевика же колется. Жаль, земляника уже сошла. Только это меня здесь и держит. Вот сами скажите, что на самом деле человек имеет от жизни? За все эти заботы, усилия, бессонные ночи, горести? А если прибавить еще и болезни, и другие несчастья — что в результате? Посидели бы денек в моей лавке. Сувенирной. Ха! Лавку тоже продам к чертям собачьим!
Он пригубил пива. Глаза, что всего секунду назад сверкали, вдруг словно погасли и выцвели. Помолчав мгновение, он таким же погасшим и выцветшим голосом произнес:
— Если бы вы знали, что здесь в свое время случилось. Хотя есть люди, которые умеют жить где угодно.
— Я знаю, пан Роберт, — признался я наконец. Пожалуй, было бы неприлично это скрывать. Тем более что, когда мы сюда ехали, он начал меня в чем-то подозревать: откуда, мол, дорогу знаю?
— Откуда? — В его глазах появился ужас. — Ведь не из моих же писем? Я вам никогда об этом не писал. Никогда.
— Я здесь родился.
— Где здесь?
— Здесь.
— Как здесь? Где здесь?! — Меня поразила горячность, с которой он пытался отрицать этот факт. — Разве что вас тогда здесь не было. Никто тут не уцелел. Никто.
— И тем не менее, как видите, я уцелел, если можно так сказать. В каком-то смысле не только я, но и вы, и все здесь, на берегу водохранилища, все мы уцелели. Все, кто сейчас живет.
— Но тогда, здесь — никто. Никто! — набросился он на меня. — Видите те холмы? Мы там жили во время войны. И однажды, как гром среди ясного неба, известие: деревни жгут. Мать схватила меня за руку, я еще ребенком был, и мы побежали на самый высокий холм. Виноградный он назывался. Там уже стояла толпа народу. Мне мало что было видно, только клубы дыма над лесом. Но старшие все видели. Горящие дома, овины, хлева, обезумевших животных, людей, по которым стреляют. В какой-то момент мать взяла меня на руки, но я все равно ничего, кроме этого дыма, не увидел. Мать опустилась на колени и мне велела, потому что все опустились. Велела плакать, потому что все плакали. А мне захотелось смеяться. У матери ресницы были накрашены, и от слез по лицу побежали темные ручейки. Я не мог удержаться от смеха. На меня стали оборачиваться, кто-то сказал: «Там людей убивают, а он смеется». Мать смутилась. Рывком подняла меня с колен, потянула за собой: «Не оглядывайся». И мы спустились вниз.
— А могилы — вон там. — Он махнул рукой в сторону леса. И, помолчав: — Придется продать. Хотя бы и тому, в рассрочку. Пять, десять или сколько там платежей, какая разница.
Честно говоря, когда вы из домика пана Роберта вышли, я даже подумал — не тот ли вы покупатель. Но тогда вы бы уже должны были выплатить последний взнос. Иначе не смогли бы попасть в домик. Откуда вы могли знать, где ключ? Ключ — только после последнего взноса, из рук в руки, не раньше, так он мне тогда, на террасе, сказал.
Жив, жив. Почему бы ему не быть живым? Кто бы тогда присылал мне деньги за охрану?
В какой-то момент я повысил цену, и следующий конверт пришел уже с учетом повышения. Хотя, собственно, с пана Роберта я не собирался брать дороже. Никто в этом домике не живет, никто из знакомых никогда не приезжает, что ж я буду... Крыша только по осени стала немного протекать. Сплошные дожди шли. Как начались в конце лета, так и лили, даже когда деревья уже все голые стояли. Ни проблеска солнца. Днем и ночью лило. Я другой такой осени и не помню. Вода поднялась до самых домиков, тех, что ближе к берегу.