Трактат о лущении фасоли

Мысливский Веслав

Потом мы идем обратно и в каждом домике гасим свет. Что вас так удивило? Этот собачий рай? Так я вам скажу, по мне, для собаки нет создания хуже человека. У меня есть причины так говорить. Вот этого, Рекса, я в лесу нашел. Привязанного к дереву стальной проволокой. Я бы его, наверное, не заметил, потому что смотрел под ноги, землянику искал, и вдруг слышу: кто-то плачет, будто ребенок. Мне и в голову не пришло, что это может быть собака. Например, если косуля в силке умирает, вы сразу поймете, что это косуля. Я не одну такую умирающую косулю видел. А здесь — точно ребенок. Я остановился, затаил дыхание. Неужели у кого-то ребенок в лесу потерялся? Но он должен быть совсем маленьким,

потому что только малыши так плачут. Хотя ведь такие маленькие дети в лес сами не ходят. Все затихло. Оглядываюсь — никого. Я опять занялся своей земляникой. И снова услышал этот плач. Тихий-тихий, но есть. Слух у меня хороший. Меня когда-то один кладовщик учил играть на саксофоне, так он всегда повторял: уметь ты еще мало что умеешь, но слух у тебя отменный. Только трудись.

Я уже стал прикидывать, у кого здесь, в домиках, может быть младенец. Честно говоря, меня бы уже ничто не удивило: даже если кто-нибудь ребенка в лес отнес. Я начал осматривать куст за кустом, обошел ближайшие деревья. И вдруг вижу: под буком лежит вот этот самый Рекс. Наверное, он меня учуял и, хотя был уже полумертвый, заплакал. Потому что, да будет вам известно, обоняние у собаки умирает последним. Увидев меня, он даже попытался встать. Но не сумел. И снова заплакал, как ребенок. Жилец ты или не жилец? — задумался я. Нет, так принесу лопату и закопаю. Будет одной могилой в лесу больше, какая разница? Я всем таблички подновляю и тебе буду подновлять. Вот тогда я и назвал его Рексом. Здесь лежит Рекс. Пусть упокоится с Богом. Креста я тебе не поставлю, хотя своими муками ты его заслужил. А пес опять попытался встать. Когтями царапает землю и смотрит на меня, словно умоляет не бросать.

Ну, я взял его под пузо и поставил на ноги. Думаю: устоит, так, может, и выживет. Я не верил, что устоит. И что вы думаете — устоял. Кожа да кости. На нем уже черви завелись... Шея от стальной проволоки вся в крови и личинках. Глаза — тоже все в личинках. Из пасти кровавая пена. Шатается, дрожит, но стоит. В таком случае пошли, сказал я, попробуем жить дальше. Снял с его шеи стальную проволоку и начал уговаривать сделать первый шаг, а там уж легче будет. Первый шаг, он самый важный. Шаг-то он сделал, но свалился. Что мне было делать? Взял его на руки и понес. Но руки у меня скоро устали. Сами видите, псина большая, хотя тогда в нем и половины от того, что сейчас, не было. Я пожалел, что не взял перочинный нож. Вырезал бы несколько палок, сделал волокушу и как-нибудь дотащил. К счастью, я был в пиджаке: снял его, снял рубашку, связал их вместе, закрепил той стальной проволокой, уложил пса на все это, присел, кое-как закинул за спину и — с трудом, правда, — но поднялся. Так домой и принес.

Я потом расспрашивал в домиках, не пропадала ли у кого собака. Нет, ни у кого не пропадала. Я откормил его, вылечил, и вот, видите, какой пес получился. Удивительно только, что одни хозяева сразу уехали и в следующем году уже не приезжали, а потом и вовсе домик продали. Уже несколько лет там другой человек живет, но каждый раз, когда мы идем с обходом, Рекс ложится у входа на террасу. Приходится его оттуда силой уводить, потому что новый владелец не понимает, с какой стати собака разлеглась у его дверей.

А вот этого, Хвата, я спас, когда его собирались топить. Однажды вечером, поздней осенью, вот примерно как сейчас, в несезон, я слушал музыку. А я когда музыку слушаю, свет обычно не зажигаю. И вдруг слышу: вроде бы на том берегу подъехала машина. Знаете, я могу слушать музыку, но при этом все слышу. Вышел во двор — темно; я уже, было, подумал, что ослышался. И вдруг до меня донесся едва слышный щелчок, как когда

багажник захлопывают. Кто бы это мог быть в такое время? Да еще тихонечко так, без света? Пойду, гляну. И пошел, тоже тихонечко, крадучись, чтобы человек меня раньше времени не услышал и, не ровен час, не уехал. Я издалека понял, кто это. Да, из наших домиков.

— Что вы тут делаете? — спрашиваю.

— Э-э-э, ничего, — попытался он меня обмануть. — Приехал забрать кое-что из вещей, не хотел вас будить. Свет у вас не горел, думал, спите.

— Нет, не спал я. — А сам слышу — какой-то писк. Оглядываюсь и вижу в темноте — мешок вроде. А в нем явно что-то шевелится. — Что это за мешок? — спрашиваю.

— Камней вот немного насобирал, — говорит он. — У нас сад. Знаете, цветочные клумбы, если их камнями обложить, очень красиво смотрятся, вот жена меня и попросила, чтобы я при случае...

— Ну да, — говорю, — камни... А почему они у вас шевелятся и пищат?

Камни в мешке действительно были, но почему они шевелятся и пищат, он мне объяснить не сумел. И в конце концов сдался:

— Простите меня. Это собачка, щеночек. Я его топить приехал. Купил для внучка. Он так собачку хотел. А теперь не хочет.

С тех пор этот человек, когда приезжает, непременно что-нибудь привозит для моих собак. Сухой корм, в банках, с говядиной, индейкой, лососем. И не только в сезон, но и потом, зимой часто приезжает, привозит. Я ему говорю, чтобы не привозил — мне есть чем их кормить. Только разбалует мне собак. А он однажды сказал:

— Вы мою душу спасли.

Я удивился: сам хотел собаку утопить, а толкует о душе. Тем более что душа, по-моему, сегодня — такой же товар, как и все остальное. Покупается и продается по сходной цене. А может, всегда так было. Я в одной книге читал, что много веков назад кто-то сказал, будто человеческая душа подобна куску хлеба. Думаете, это хлеб так дорого стоил? Тогда нечего удивляться, что все так, как оно есть. Извините, что спрашиваю, вы наверняка в ценах разбираетесь: сколько сегодня может стоить человеческая душа, принимая во внимание вот хотя бы этих моих собак? Или те могилы в лесу...

Вы не знаете, что тут, в лесу, есть могилы?

А я был уверен, что вы эти могилы пошли смотреть. Мне даже стало интересно, откуда вы о них знаете. Неужели пан Роберт сказал? Разрешил вам остановиться в своем домике, сказал, где ключ, так, может, и о могилах тоже? Поэтому я не хотел вас беспокоить. Всегда неловко идти и выспрашивать: кто такой, зачем приехал, надолго ли. А то я и документы должен проверить, не каждому ведь поверишь на слово. Иногда я даже прошу показать разрешение остановиться в таком-то домике, особенно, если никогда раньше этого человека здесь не видел. Но раз пан Роберт...

Скажите мне хотя бы, как там его здоровье. Вы не знаете пана Роберта? Э-э-э, просто, наверное, не хотите признаться. Должно быть, пан Роберт не велел. А я даже думал, что он вас прислал рассказать, как у него дела — может, заболел. Сам не смог приехать. Потому и ждал, пока вы выспитесь и сами ко мне придете. А вы в лес отправились. Я сначала решил: может, хотите пройтись, отдохнуть с дороги, подышать немного лесным воздухом, и скоро вернетесь. Выглянул в окно, вышел раз, другой, постоял, а вы все не возвращаетесь. Начало смеркаться, вода, домики, лес — все погрузилось в сумерки, скоро совсем стемнеет, как же вы обратно? Я забеспокоился. Вы здесь впервые, леса не знаете, не ровен час, заблудитесь. Надо будет идти с собаками, искать. На всякий случай зажег свет: может, хоть он вас выведет. Видели? Ну вот. Здесь легко заблудиться, тем более сейчас, осенью. В это время ничто здесь не является собой.