Трактат о лущении фасоли

Мысливский Веслав

Однажды он велел мне, чтобы ни гугу, а сестра там на берегу, раздетая, словно не собиралась входить в воду, а просто подставляла тело солнцу. Он лег, поднес к глазам бинокль и все смотрел, смотрел — сердце у меня колотилось, как никогда прежде, — потом ударил по земле кулаком, приник лицом к земле и простонал:

— Господи Боже мой, Господи Боже мой. — Он повернул голову ко мне: — Оказаться бы между ее ногами. Хоть знал бы, за что воюю. — Он протер глаза после бинокля: — Все равно всех нас перебьют, какая ей разница. — И протянул мне бинокль: — Хочешь посмотреть? — Я пожал плечами. — Может, оно и к лучшему.

И так случилось, что через несколько дней, посреди ночи: тревога,

в две шеренги стройся, пересчитайся, все взяли оружие и куда-то ушли. Сестра тоже. Остались раненые, часовые и я. Вернулись они только на третий день, под утро. Похожие на загнанных волков. Несколько раненых, двоих тащили на самодельных носилках. А тот, кого я так боялся, нес на руках сестру. Мертвую. Сам он был ранен в голову, волосы слиплись от крови, она стекала за воротник. Никому тело не отдавал. Другие хотели сделать носилки и нести сестру вместе, так он не позволил. Еще четверо погибли, но остались там. Он бросился под пули и забрал сестру. В этот момент его и ранило. Сестра погибла, когда перевязывала кого-то из этих убитых. Напрасно. Тот человек успел только открыть глаза и сказать: напрасно, сестра. И умер. Кто это слышал? Вы спрашиваете так, как будто не знаете, что всегда кто-нибудь да услышит. Не бывает так, чтобы никто не услышал.

Я вам скажу: она чувствовала, что погибнет. А может, просто не хотела жить? Однажды я помог ей отнести грязные вещи на озеро. Их было много. Она все выстирала, прополоскала, я развесил на ветвях. День был редкостный. Небо голубое-голубое, без единого облачка. Липы цвели, в воздухе пахло медом, пчелы гудели, жара усиливалась, идеальная погода, чтобы постирать белье, высушить. И вдруг она оставила тряпки, села на берегу, подтянула ноги под подбородок, обхватила руками колени и стала смотреть на озеро.

— Так мне не хочется сегодня стирать, — сказала она. — Я бы с удовольствием легла на эту воду. И лежала бы. Как ты думаешь, я бы утонула? — Она вскочила, начала раздеваться. — Пойду выкупаюсь. А ты посторожи. Вон там встань.

И прыгнула в воду. Я смотрел, как она плывет, и горло у меня перехватило от страха, что она сейчас ляжет на воду и больше не сделает ни одного движения. К счастью, сестра немного поплавала и вернулась. Оделась.

— Ну а теперь за работу, сестра, — приказала она сама себе. И, передавая мне выстиранные тряпки, предложила между делом: — Знаешь что, перебирайся ко мне, хочешь? Боже, как они тут живут, в этих шалашах, норах... — И, когда я взял очередную тряпку, чтобы повесить на ветку: — К тебе никто не приставал?

Я не понял, о чем она.

— Ну что так смотришь? Вот и будешь жить со мной. Жаль, что я раньше об этом не подумала. Может, мне тоже удастся выспаться.

Я снова не понял, почему она сейчас не высыпается.

Сестра принесла дерна, сделала мне лежанку напротив своей. Свою немного сдвинула, чтобы моя уместилась. Убрала все шишки, желуди, палочки, сверху насыпала сухой травы, чтобы мне было помягче, так она сказала, а потом еще положила какие-то тряпки. Иногда, если ночь была прохладной, спрашивала, не холодно ли мне, и поверх одеяла, которым я укрывался, набрасывала еще свою шинель. Но я не стал лучше спать. Хотя никто не храпел, не курил, не ругался и не кричал во сне. Сестра спала так тихо, что иногда я вообще ее не слышал. Но эта тишина казалась еще более невыносимой. Именно эта тишина иногда будила меня по нескольку раз за ночь. Я просыпался, в страхе прислушиваясь: дышит ли сестра. Если не слышал, вставал и проверял. И хотя успокаивался, все равно иногда потом не мог уснуть.

Однажды ночью, не знаю почему, я проснулся в ужасе, встал и осторожно коснулся ее лба — теплый ли. Сестра подскочила,

тоже испугавшись:

— А, это ты! Боже, как я испугалась. Никогда не трогай меня, когда я сплю. Запомни, никогда.

— Я просто хотел...

— Я знаю, — сказала она. — Ложись, спи.

Иногда она вставала и, затаив дыхание, прислушивалась, сплю ли я. Убедившись, что сплю, хотя я притворялся, брала шинель, если я не был ею накрыт, и куда-то уходила. В моей голове мелькали разные мысли, и я ждал, пока сестра вернется. Иногда притворялся, что только что проснулся.

— Я тебя разбудила? Прости. Купаться ходила. Ночью, по крайней мере, никто не подглядывает, — оправдывалась она. — Вода такая теплая. Полнолуние. Озеро еще красивее, чем днем.

И так каждый раз. Я решил больше не просыпаться, когда она возвращается. Но однажды, когда сестра вернулась, а я притворился спящим, вдруг услышал, что она плачет.

— Я знаю, что ты не спишь, — сказала она. — Я так больше не могу. Мне их жалко. Но я больше не могу.

11

Вы задумались, верно? А можно спросить, о чем? Конечно, есть о чем задуматься. И необязательно иметь причину. Так, вообще — есть о чем... Однажды за границей я видел скульптуру. Задумавшийся человек. Вы видели? Да-да. Я остановился перед ним и задумался. Хотелось спросить его, о чем он думает. Но как спросишь скульптуру? Если бы человек решил вот так о себе задуматься, он бы, вероятно, превратился в статую. Но в таком случае скажите: только ли скульптуры, картины, книги и музыка могут о нас задумываться, а мы сами о себе — нет?

Я ни на что не намекаю. Просто спросил вас, как мог бы спросить ту скульптуру. Я ведь знаю, что ни она, ни вы мне не ответите. Иногда спрашиваешь, даже не ожидая ответа. Ведь согласитесь, бывает достаточно и одного вопроса. Тем более что все равно ни один ответ нас не устроит. Мне кажется, это совершенно не зависит от того, о чем мы спрашиваем. Все дело в том, кого спрашиваем. Даже если самих себя, всегда это присутствует: кто кого спрашивает. Только кажется, что тот, кто спрашивает, тот себе и отвечает. Но если подумать: спрашивают и отвечают всегда два разных человека. Или не отвечают, потому что, например, человек задумался. Каждый вопрос выбирает в нас кого-то подходящего. Даже самый мелкий. Причем выбирает не только того, кто должен ответить, но и того, кто спросит. И всегда это два разных человека — тот, кто спрашивает, и тот, кто отвечает. Ведь в нас есть и ребенок, и старик, и юноша, и тот, кто умрет, и тот, кто сомневается, и тот, кто надеется, и тот, кто уже утратил надежду. И так далее и тому подобное.

Будь оно иначе, никому бы не пришлось ни о чем себя спрашивать, не пришлось бы ни на какие вопросы отвечать. А ведь никто не может сказать о себе, что это именно он, такой, каким он был и каким будет. Никто не может очертить свои границы или определить себя как себя. Поэтому нам постоянно приходится спрашивать: то один спросит, то другой, то одного, то другого, хотя все эти вопросы остаются без ответа.

Вот мы лущим фасоль, и можно было бы сказать: вы существуете, я существую, ведь мы ощущаем в своих руках каждый стручок, каждое зернышко, которое вылущиваем из этого стручка. Хотя важнее, как вы меня представляете, а я — вас, как я себя представляю по отношению к вам, а вы себя — по отношению ко мне. То, что мы видим друг друга, видим, как мы лущим фасоль, ни о чем не говорит. Чтобы переживать это лущение фасоли, было бы недостаточно просто ее лущить. Лишь наше представление друг о друге придает смысл нашему лущению фасоли. Как и всему прочему. Мне кажется, только эти представления есть реальность.