Трактат о лущении фасоли

Мысливский Веслав

Я снял, он взял ее из моих рук и пошел за прилавок. Нагнулся и исчез где-то в его недрах, словно что-то искал. Из-под прилавка доносился его голос:

— Где-то тут газета была. Один клиент оставил. Я газет не читаю. Ага, вот она. — Он выбрался из-под прилавка. — Подойдите сюда, пожалуйста. Посмотрите внимательно. Складываем газету, чтобы получилось примерно в ширину подкладки. Не слишком толстым слоем, иначе вам будет тесно. — Он вложил газету в шляпу, промял по всей окружности. — Наденьте теперь. Хотя бы не болтается. И на уши не съезжает. Только когда снимаете, не кладите вверх дном. И на вешалке — смотрите, чтобы не было видно изнанки. А самое главное — будьте внимательны, когда кланяетесь. Никогда не кланяйтесь издалека. Газета может выпасть раньше, чем вы пройдете мимо человека. И, Боже упаси, не поднимайте шляпу слишком высоко. Чуть-чуть приподнимите над головой или просто слегка наклоните. Рукой можно сделать широкий жест, но шляпу приподнимаем едва-едва. Давайте попробуем. Я дам вам какую-нибудь шляпу, а сам покажу на этой.

Он дал мне одну из тех серо-бурых шляп и велел отойти к витрине. Надел коричневую и вернулся к прилавку.

— Так, включаем свет, раз он у нас теперь есть. Будет лучше видно. Двигаемся навстречу друг другу. Не спеша, как в замедленной съемке. Спешить нам некуда.

Вы идете по направлению ко мне, я — по направлению к вам. Вы — тот, кому я должен поклониться первым, а вы поклонитесь мне в ответ. То есть вы — это не вы, это я — вы, поскольку на мне ваша шляпа с газетой. Поэтому, пожалуйста, внимательно смотрите на меня. Начинаем. Я пока вам не кланяюсь, еще слишком далеко. Вот сейчас, когда мы уже почти поравнялись. Не вы мне кланяетесь, а я — вам. Вы поклонитесь в ответ. Не срывайте шляпу так резко, газета может выпасть. Не важно, что коричневая фетровая шляпа сейчас на мне, учитесь-то вы. Приподнимаете руку над шляпой, вот так. Спокойно. Или вот так, широким, размашистым жестом, в зависимости от того, кому вы кланяетесь. Как будто собираетесь поднять шляпу на высоту вытянутой руки, а на самом деле, поравнявшись, вообще ее не снимайте, разве что слегка приподнимите. Иной раз достаточно жеста. Однако потом не забудьте на всякий случай обернуться. Потому что если окажется, что тот человек тоже оглянулся, можно еще сделать такое движение, словно вы надеваете шляпу. Давайте попробуем еще раз. Теперь вы возьмите ту, с газетой, а я возьму вашу. И поменяемся ролями. Посмотрим, как вы справитесь. Идите сюда, где я сейчас стою, а я пойду туда, к витрине.

Так мы прошли несколько раз, и он все время что-нибудь исправлял в моем поклоне. Наконец, когда мы в очередной раз поклонились друг другу, продавец словно бы очнулся, замер, взглянул на меня почти смущенно и сказал:

— Дайте сюда эту шляпу. — Он вынул газету. — Господи, чему я вас учу! — Он положил шляпу обратно на витрину, убрав оттуда серо-бурую. — Полное падение. Я себя просто не узнаю. Стыд и позор — то, чему я вас учу. Подкладывать в шляпу газету! В прежние времена такое и представить себе было невозможно. Поклон был поклоном, это, так сказать, была церемония. А я словно пытаюсь лишить вас того удовольствия, которое дарит шляпа. И потом сомневаюсь, что вы сможете поклониться даме, имея на голове шляпу, в которую подложена газета. Другое дело, что и дам уже нет. Разлетелись или вымерли. Можно сказать, времена теперь и для дам нехороши. Посмотрите, что сталось с нашими дамами. Толкаются, чуть не по ногам тебе ходят, и никто даже не извинится. Я стараюсь вообще не выходить. Только в магазин и обратно. А уж что у них на головах... Лучше не смотреть. Вы заметили, каким уродливым стал мир? Да, он существует, но что с того? Меня всегда привлекала красота, а не существование мира как таковое. Нет, велика, велика... Уж не говоря о том, что она отвергает ваше лицо.

Продавец открыл выдвижной ящик, достал довольно толстую тетрадь и почти швырнул мне через прилавок.

— Пожалуйста, можете написать, что вам нужна коричневая фетровая, и указать размер.

— Что это?

— Книга жалоб и предложений. Я бы вам только посоветовал не подписываться своим именем. Просто напишите: клиент. Я всем так советую. — Он снова взял тетрадку и начал нервно листать. — Почти вся заполнена. Какие только записи люди не оставляют. Вот стихотворение. Рисунок, но очень неприличный, очень, вы лучше не смотрите. Ага, вот чистая страница. Пожалуйста. Будьте добры. Всенепременно.

— Что мне написать?

— Что хотите. Если вам не нужна шляпа, то пишите, что хотите. Клиенты пишут обо всем. Не только о шляпах. Я никому не указываю, что кому писать. Комиссии я эту тетрадь все равно не показываю. Для комиссии у меня есть отдельная. Вот. — И продавец вытащил из другого ящика еще одну тетрадку. Пролистал и сунул мне. — Чистая, как видите. Только штампы и подписи, что проверка состоялась. А здесь каждый волен писать, что хочет. Ну а куда еще клиенту писать? Богу? А вдруг Бог не знает нашего языка? Потому что если бы он знал, если бы он только знал... — Продавец вытащил из кармана платок, вытер глаза, нос, лоб. — И простите меня, пожалуйста. Я совсем забыл, что обязан вам электричеством. — Он бросил каждую тетрадь в свой ящик. — Я вот думаю... Но нет... нет. Велика, решительно велика. Как только вы вошли, я сразу понял, что это не ваш размер. И даже забеспокоился, потому что мало того, что с витрины... а ведь вам именно эту захочется, коричневую фетровую, я сразу понял. Так сказать, с первого взгляда. С первого взгляда о человеке обычно узнаешь больше всего. Лицо, на которое внезапно падает этот наш первый взгляд, на долю секунды оказывается словно ослеплено, открыто, можно сказать, настежь. Поэтому как только вы вошли, этот мой первый взгляд сказал мне о вас все. Что такого он мне сказал, спросите? Он сказал, что ваше появление здесь — это случай, который порой зловредно оборачивается судьбой. Да-да, молодой человек, судьба — не что иное, как исключительно зловредный случай, с которым ничего не поделаешь. Вы пришли, хотя у меня нет коричневой фетровой шляпы вашего размера. Вы, правда, могли не знать, что у меня ее нет. Но вы не знаете, почему вам хочется именно коричневую фетровую шляпу. И дело не в том, что вам хочется того, чего нет. Молодость вправе желать того, чего нет, вправе даже желать невозможного. И не важно, что к вашему юному лицу коричневая фетровая шляпа не идет. Дело не в этом. Дело в том, что вы, так сказать, проходите мимо самого себя. Вы проходите мимо себя и не понимаете, что это вы. Я еще надеялся, что, может, хотя бы та кремовая. Но вам она не понравилась. Наперекор себе. Вопреки себе. Кто же вы? Электрик, говорите. Работаете на стройке. Впрочем, вы починили мне свет, это подтверждает ваши слова. Пускай так. Я вижу, лицо у вас молодое, можно сказать, еще не вполне вылупившееся. Пускай. Правда, с молодыми лицами обычно труднее всего. Потому что молодое лицо, так сказать, по природе своей неопределенно. Что-то в нем постоянно возникает, исчезает, зажигается, гаснет. Тебе покажется, что ты сумел наконец уловить в нем нечто постоянное, а оно вдруг ускользнет, растает, рассыплется, и перед вами снова новое лицо. Но я глубоко убежден, что в вашем лице мне удалось это нечто уловить. А именно: в вас все, так сказать, не по мерке. Вы сами для себя, сами в себе не по мерке. И не по мерке вы по отношению к единственной коричневой фетровой шляпе в этом магазине, а не наоборот. Не по мерке по отношению к вашему призванию, так сказать, знаку вашего существования, что проявилось в этом столь зловредном случае, что тут имеется всего одна коричневая фетровая шляпа, да и та на витрине, а с витрины я снять не могу. К

тому же она вам велика. Всё вам не по мерке, всё, что только может быть не по мерке в человеке. То есть велико. Вы чувствуете себя чужим в самом себе, постоянно болтаетесь внутри, оболочка вам велика. Только себя, молодой человек, невозможно проложить газетой. Однако кто знает, может, невозможное станет возможным. Короче говоря, вы, похоже, чувствуете себя в себе так, как чувствует себя эта шляпа на вашей голове, только наоборот. Как будто вас что-то несет и постоянно формирует и одновременно заставляет рассыпаться. Не знаю, зачем я вам это говорю. Меня всегда трогали молодые клиенты. Особенно с тех пор, как мой магазин национализировали и у меня появилось гораздо больше времени для размышлений. Поверьте, я могу смотреть на молодое лицо, как на картину. И даже если сюда неделями никто не приходит, потому что незачем, я могу себе такое лицо представлять. Эти едва намеченные черты, которые не желают застыть даже настолько, чтобы в них можно было уловить еще очень далекую тень смерти. Потому что именно смерть является самой точной меркой молодости — старость уже ни в каких мерках не нуждается. Молодость — это, так сказать, состояние невесомости, единственное в жизни. Так чем же его мерить, если не смертью? Другой меры не существует, поскольку человеку даже не приходится осознавать, что он молод. Осознание, правда, всегда приходит слишком поздно, вне зависимости от возраста. Таков уж наш удел — всегда слишком поздно. Всегда опаздываешь. Потому что именно осознание есть наша судьба, а не жизнь. Стоила ли наша жизнь того, чтобы жить, или нет, определяет судьба. Жизнь — это то, что течет бессвязно, бесцельно, день за днем, обычно по воле случая, поскольку раз мы есть, приходится быть. Судьба же — человеческое творение, своего рода свидетельство уважения к жизни. И лишь это краткое время молодости заставляет нас осознать, как могла бы выглядеть счастливая вечность. Столько лет, столько лет среди этих шляп, а молодость до сих пор трогает меня — меня, старого шляпника! Особенно когда молодой человек покупает первую в жизни шляпу. Это ведь ваша первая, не так ли? Я так и думал. Сразу подумал, как только вы вошли. Простите, а сколько вы уже работаете электриком?

— Со школы. Сначала деревню электрифицировал. — Я уже собирался уходить, даже взялся за ручку двери, но меня остановил его вопрос.

— Да, я понимаю, — сказал он.

Я не решился спросить, что он понимает, потому что, на мой взгляд, понимать здесь было нечего.

— А почему вы ушли? — спросил он.

— Зарплата маленькая, — ответил я. Но за этим его вопросом что-то крылось. Словно он знал, что я ушел из-за саксофона. И чтобы запутать его, я продолжил: — Дождь не дождь, мороз не мороз, торчишь на этих столбах...

Но он не позволил мне закончить:

— А сколько вы уже работаете на этой стройке?

— Только первую зарплату получил.

— Да, теперь все понятно. — В голосе продавца звучала подавленность. — В столь юном возрасте, в столь юном возрасте коричневая фетровая... — Он подошел к витрине, взял шляпу и, подавая мне, сказал: — Примерьте еще раз. — Потом прошел за прилавок, сел, подпер голову руками и больше не произнес ни слова.

Шляпа была мне явно велика. Казалось, теперь она еще больше падает на уши, чем когда я мерил ее в первый раз. Я пошевелил головой, шляпа качнулась. Сделал шаг к зеркалу — велика. Сделал шаг назад — велика. Тем не менее я стоял перед зеркалом и ждал, чтобы он подтвердил:

— Ну вот, сами видите, велика. Велика. Думаю, вы окончательно убедились.

Но, не дождавшись от него ни слова, я снял шляпу и положил на прилавок, прямо перед ним. Тогда он внезапно спросил:

— Наденете или завернуть?

Нет, я не обрадовался, как можно было подумать. Я понял, что выбора нет.

И сказал:

— Заверните, пожалуйста.

14

Это, скажу я вам, была самая длинная поездка в моей жизни. Ну, за той шляпой. Если считать все вместе, туда и обратно. Иногда мне кажется, будто она продолжается до сих пор. Потом я путешествовал на самолетах, кораблях, экспрессах, один раз летал на вертолете, и все равно мне кажется, что я никогда так долго не ехал. Правда, это был обычный пассажирский поезд, не знаю, представляете ли вы себе, как они тогда ходили. Мало того что останавливается на каждом полустанке, даже если там нет будки, что, мол, станция, но часто и на семафоре стоит, а иной раз и в чистом поле. Иногда как следует разогнаться не успеет — уже тормозит.

Сколько километров? Вероятно, не так много. Впрочем, все зависит от того, как мерить. Я мерил той шляпой, за которой ехал. Выехал на рассвете, а накануне мы пили допоздна, потому что новая работа, новые товарищи, особенно мастера, бригадиры, так полагалось. Я не выспался и надеялся немного поспать в поезде. Однако мысли об этой шляпе — удастся ли купить такую, какую я хочу, — не давали сомкнуть глаз. Думал, на обратном пути высплюсь.

Продавец посоветовал мне идти на подстанцию, куда подавали состав, тогда, мол, я наверняка найду свободное место. Мне даже целое пустое купе попалось. Я устроился в углу, у окна, а шляпу положил на багажную полку над своей головой. И меня почти сразу сморил сон. Не знаю, спал ли я. Казалось, на меня словно бы навалилось все услышанное в магазине. Больше всего меня озадачило, почему, подавая мне тот винтик, который, как я вам уже говорил, вовсе не падал, продавец вдруг спросил:

— Вы на чем-нибудь играете?

— Нет, — сказал я.

— Тогда вы меня не поймете. В молодости я немного учился играть на виолончели. Потом открыл магазин, и дальше уже были сплошные шляпы. Лишь после смерти жены снова стал играть. Сегодня я не смог бы прожить день, если бы не мысль о том, что вечером приду домой и возьму в руки свою виолончель. Игрой это трудно назвать, так, наигрываю немного. Ах, виолончель... — вздохнул продавец. — Она способна затронуть в человеке тончайшие струны. Словно все самое глубокое, самое неразгаданное скрывается в звуках. Каждый вечер, если, конечно, что-нибудь не помешает. Хотя, собственно, что мне уже может помешать? Я живу только ради этих вечеров. Прихожу сюда, сижу, вроде бы продаю шляпы, но то и дело достаю часы и смотрю, сколько часов осталось до вечера. — И он достал из жилетного кармана большую «луковицу» на цепочке. Помните, так называли карманные часы — «луковица»? — О, еще порядочно, порядочно, — заметил он разочарованно. — Хуже всего зимой. Пар изо рта идет. Угля-то мало дают. Но я не жалуюсь. Надеваю шерстяные перчатки с отрезанными кончиками, ноги закутываю пледом, на голове шерстяная шапка-ушанка, хоть и не полагается носить головной убор в помещении, сверху шляпа — и играю. Стараюсь не пропускать ни одного вечера. Я бы себе не простил. Когда слова уже тщетны, мысли тщетны, а воображение больше не хочет воображать, остается только музыка. Только музыка спасает от этого мира, от этой жизни.