Трактат о лущении фасоли

Мысливский Веслав

— Чья это шляпа? — грозно спросил мужчина.

— Моя, — признался я, помолчав.

— Тогда почему она здесь лежит? На свою сторону кладите. Где сидишь, туда и багаж надо класть.

Он переложил шляпу на мою сторону, сунув поверх чьего-то чемодана, под самым потолком. Раскидав наконец свои тюки, велел сидящим на скамейке подвинуться, потому что, мол, не намерен всю дорогу стоять. И все — правда, с трудом — молча потеснились. Усевшись, мужчина еще поерзал, чтобы занять побольше места. Надавил на соседку справа, на соседа слева, те, в свою очередь, нажали на своих соседей, но по-прежнему никто не произнес ни слова. И тут поезд тронулся.

— Ну что ж, поехали, — сказал он. — А раз поехали, так и доедем. — После чего покрепче угнездился на

лавке и, как бы про себя, произнес: — До войны у меня тоже была шляпа. Коричневая фетровая. О, целое состояние стоила. Я пошел в партизаны, и пулемет разнес ее в клочья. Мы в них, они в нас — и конец шляпе. — После чего он обвел купе немного смягчившимся взглядом, словно разом снимая с попутчиков вину за опоздание поезда.

Откинул голову назад, закрыл глаза, в следующее мгновение дыхание его стало глубже. Поезд трясся, дребезжал, постукивал на стыках рельсов, как на ухабах, с грохотом пролетал стрелки, так что можно было и не заметить. Губы пока были сжаты, и лишь напиравший изнутри воздух словно бы с каждым выдохом пытался их раздвинуть. Но я уже понял, что нас ждет. Каждый большой храп начинается с малого. Я с трепетом ждал.

Я уже говорил, что храп ненавижу с детства. Правда, все его ненавидят. Но ненависть ненависти рознь. Можно ненавидеть, потому что вы не можете заснуть, когда кто-то храпит. Или, к примеру, вы заснули, но посреди ночи храп вас разбудил, и вы до утра не спите. Это обычное неудобство, когда ночуешь с кем-нибудь в одном помещении. Мужья, жены терпят это всю жизнь, конечно, если сумеют всю жизнь друг с другом прожить. Впрочем, сменить мужа или жену — в этом смысле не выход. Ведь неизвестно, на кого нарвешься в следующий раз. Но для меня дело было не только в том, что я не мог заснуть, когда кто-то храпел. Или просыпался и уже до утра не спал. Когда кто-то храпел, я ощущал это так, словно к горлу этого человека подступала боль всей его жизни, а он не умел высказать, что у него болит. Может, вы не согласитесь, но мне кажется, есть боль, которая проявляется только в храпе. О, болей в человеке существует множество и самых разных. В любом случае я чувствовал его бессилие, как свое собственное. И вместе с ним словно бы давился этим бессилием, так, что не мог из себя эту боль выплюнуть. Словно не мог вырваться из его сна и одновременно защищался от собственной яви. Ведь собственного храпа человек не слышит, так что свой храп — не проблема. Иногда я начинал едва ли не задыхаться от чужого храпа, приходилось вставать и выходить во двор подышать.

Кое-кто — впрочем, немногие и несильно — начал похрапывать еще в школе. И боль, если она в чьей-то жизни уже присутствовала, еще способна была раствориться во сне, не так лезла в горло. И сон был гораздо более крепким, он еще мог справиться с любой болью. Хотя иногда я все же просыпался, даже если кто-то похрапывал лишь слегка.

Позже, когда я начал работать и жил в основном с людьми намного старше меня, о, тогда храп стал моей еженощной мукой. Вы не поверите, я с трепетом ждал каждой приближающейся ночи. Мы собирались ложиться, но вместо сна меня одолевал страх. Естественно, если храп становился невыносимым, я мог разбудить соседа. Но тот перевернется со спины на бок или с одного бока на другой — и вскоре вновь за свое. Я пытался о чем-нибудь думать, чтобы не прислушиваться, но мысли разбегались. Лежишь, словно под пыткой. Может, и в аду так, а вовсе не то, что живописуют ксендзы: просто лежишь, терзаемый чужим храпом. Он у тебя в ушах, в легких, в горле, в этом бессилии, которое не позволяет произнести ни слова. А еще это как будто вы сами храпите, хоть на самом деле и не храпите. Чужая боль иногда ранит сильнее, чем своя собственная.

Я, можно сказать, несколько раз жил с настоящими титанами храпа. Наяву человек напоминает высохшую грушу, если что тяжелое — приходится вдвоем или даже самому. Винт заест — помогаешь откручивать, потому что он не справляется, а храпеть — мастер. Казалось, потолок приподнимается, а стены вот-вот рухнут: еще мгновение — и все это накроет нас,

спящих. В других храпунах словно что-то закипало, и я тоже там кипел. Впрочем, храпели все по-разному. Завывали, пели, булькали, гудели, а порой взрывались, словно снаряд. Тогда просыпаешься в ужасе: неужели опять война?

Во всех квартирах, где я жил, соседи были старше меня. Иногда намного старше, истосковавшиеся по сну за время войны, переполненные войной, ничего удивительного. Иной раз кто-нибудь что-нибудь за рюмкой расскажет, так от одних рассказов потом спать не можешь, а они еще храпят. Я пробовал затыкать уши ватой, пластилином или накрывать голову подушкой, вместо того чтобы класть ее сверху. Это мало помогало, словно храп попадал в меня не через уши, а переливался непосредственно из чужого сна в мой. Словно ритм чужого сна менял и мой ритм. Вы не знаете, что у снов есть ритм? У каждого свой. Но все мы спим в определенном ритме, подобно тому как в определенном ритме живем. Невозможно отделить сон от жизни. О, было бы гораздо проще, если бы это было возможно: тут жизнь, там сон... тут жизнь, там сон.

Простите, а вы храпите? Не знаете? Вы никогда ни с кем не спали, чтобы кто-нибудь мог вам сказать? Простите, что я спрашиваю, но в этом ничего такого нет, обычная вещь. Откровеннее всего вам женщина скажет. Женщины спят иначе, и сны им снятся другие. Уж не говоря о том, что женщины слышат сквозь сон.

Однажды я жил в комнате с четырьмя пожилыми рабочими, у вдовы, меня подселили к ним пятым. Самому старшему было раза в три больше, чем мне, во всяком случае, так я тогда думал. Седой как лунь. Правда, и значительно моложе его с войны седыми возвращались. Иногда на собраниях я смотрел на людские головы и словно поле обваренной заморозками капусты видел. Вот скажите, почему чаще всего по волосам можно догадаться, что человек испытал? Гляжу я на вас и не вижу ни одного седого волоса. Интересно, как вы прожили жизнь? Вот посмотрите на меня. Зато теперь все лысеют. И тоже никто не знает почему. Довольно рано. Здесь, в домиках, вы себе даже не представляете, сколько лысых или лысеющих юношей. И ведь войны давно нет, а о той потихоньку забывают.

Эти четверо, у вдовы, были при волосах, но трое с проседью, а старший совсем седой. И все жутко храпели, а уж как начнут хором, все вместе, так даже вдова из своей комнаты стучала кулаком в стену. Особенно храпели, когда выпьют.

Однажды я дошел до такого состояния, что уже готов был их придушить. Встал, вьшел во двор. Сижу на пороге, курю. Лето, тепло, светает. Я решил посидеть здесь, пока не пора будет вставать на работу. Вслед за мной вышла вдова. Она тоже не могла уснуть, хотя стена между ее комнатой и нашей была толстой — не какая-нибудь перегородка, и оштукатурена с обеих сторон.

— Что, храпят? — спросила она. — Видишь, и меня разбудили. У меня ковер висит на той стене, что с вашей стороны. Во время войны бомбили, я спала. А храп не переношу. Ты храпишь?

— Не знаю, — сказал я. — Мне пока никто не говорил.

— Ах, да ты юнец еще, может, слегка, если что-нибудь приснится. Угости папиросой. Я не курю, но что-то охота взяла.

— Я папиросы в комнате оставил.

— Жаль. Такая ночь, что захотелось. — И она стала обмахивать себя воротом сорочки, потому что была в ночной сорочке и какой-то накидке.

— Может, мою докурите? — предложил я. — Осталось затяжки на три. Если не брезгуете.

— Чего это я буду брезговать? — возмутилась она. — Когда целуешься, небось не брезгуешь. — Она затянулась, закашлялась, и грудь едва не вывалилась из выреза сорочки. — Фу-у, мерзость какая. Как ты это куришь? Не жалко здоровье гробить? Ты еще не такой мужик. И работаешь слишком много. Я ведь вижу, когда ты на работу уходишь, когда возвращаешься. Да еще не высыпаешься как следует из-за их храпа. В твои годы нужно больше спать. Потом уже необязательно. Вот сегодня пойдешь на работу невыспавшийся. А ты ведь при электричестве. Ты уж поосторожнее, чтобы не ударило. Удобно с этим электричеством, ничего не могу сказать, но я всегда боюсь, когда включаю.