Трансцендентальный эгоизм. Ангстово-любовный роман
Шрифт:
***
– Женя, он может быть сейчас в доме, - сказала Саша.
Она сидела над постелью подруги; Женя лежала спиной к ней и упорно не поворачивалась. Саша не была личностью истерического устройства, как и мистического склада характера; но такие весомые материальные улики, как непристойно-угрожающее письмо - пусть и непонятно как попавшее к адресату - вызывали в ней жажду действовать.
Саша опасалась, что Женя по натуре и истеричка, и мистик – хотя обычно Женя была рассудительна. Но чрезмерная ее нервность
– Его нет в доме, - наконец холодно отозвалась Женя, не поворачиваясь к Саше. – Ложись, Саша, или не проснешься к утреннему чаю. Ты знаешь, что мама не любит этого.
– Женя, ты сама сумасшедшая!
И тут Женя обернулась к Саше. Посмотрела на подругу снизу вверх; и вдруг Саша поняла, что Женя вовсе не уродлива. Очки, которые она постоянно носила, смазывали ее черты, как плохой художник: настоящее лицо Жени было тонкое и выразительное, еще интереснее из-за бледности… а зеленые глаза еще более выделяли их обладательницу из посредственности.
– У меня есть причины на то, чтобы молчать, - проговорила хозяйская дочь. – Пожалуйста, обещай, что тоже промолчишь.
Саша несколько мгновений кусала губы в раздумье, потом кивнула.
Знала, что поступила очень неумно, но отступать было поздно. Женя улыбнулась подруге и снова отвернулась к стене.
Саша вздохнула и молча вернулась в свою постель, заинтригованная Жениным поведением и очень недовольная собой – как мать, которую дети вовлекли в свои проказы.
Она посмотрела подруге в спину – и вдруг перекрестила ее.
– Непутевая ты моя…
Женя, по-видимому, уже спала.
Саша вскоре уснула тоже.
Обе, несмотря на благие намерения, разоспались и встали поздно – хотя надобности спешить не было: ни той, ни другой не нужно было идти на занятия*, гостей Прозоровы не ждали и ничего срочного по хозяйству Серафима Афанасьевна не затевала.
Саша встала первой и осторожно разбудила подругу. Женя пошевелилась, и под ней хрустнул вчерашний прямоугольник письма; но она встала с усталой улыбкой, как будто и не было ничего.
– С добрым утром, Саша.
Они по очереди умылись над большим рукомойником в ванной. Саша надела вчерашнее шелковое темное платье, достаточно приличное, чтобы показаться перед мадам Прозоровой, давно и хорошо знавшей ее. Женя же надела легкий утренний халат, волосы подобрав лентой на затылке и скрепив гребешком надо лбом. Отец уже должен был давно уйти на службу, и можно было держаться свободно.
– С добрым утром, - приветствовала Сашу и Женю Серафима Афанасьевна; Женя почувствовала и привычное облегчение, и неловкость, поглядев на материнское черепаховое пенсне. Ей показалось, что мать, пристально смотревшая на нее сквозь свои стекла, что-то заподозрила.
– Ты хорошо спала, Евгения? – спросила мать. Женя улыбнулась ее строгости.
– Хорошо, мама.
Она опустила глаза и пригладила рукой карман, оттопыренный письмом.
– Ты сегодня будешь мне нужна, - сказала мадам Прозорова, когда подруги уселись за стол в гостиной. – Дуня с утра уехала домой, у нее в семье несчастье.
У Жени захолонуло сердце.
– Что?..
Перед глазами, помимо воли, возникли строки из ночного страстного и страшного письма. Хотя к их прислуге Авдотье Василий Морозов не мог иметь никакого отношения…
– Что случилось у Дуни? – повторила Женя.
– Ничего, что имело бы к тебе отношение, - строго и удивленно сказала мать, наблюдавшая за ее лицом. – Но ты будешь мне нужна весь день. Отпусти Александру, ее наверняка ждут собственные домашние дела.
Женя кивнула.
– Мама…
– Что, Евгения?
Женя хотела спросить, не слышала ли мать чего-нибудь ночью, не взломал ли кто-нибудь дверь; и только в последнюю минуту спохватилась. Сказать такое было бы невообразимо глупо. Конечно, все спокойно! Иначе мать первая забила бы тревогу!
– Ах, ничего, мама. Я стала слишком… впечатлительна, - ответила Женя.
Серафима Афанасьевна смерила ее настороженным и недовольным взглядом, потом покачала головой, но промолчала. Мать никогда не была близка Жене; впрочем, та никогда и не делала попытки с нею сблизиться.
Саша и Женя молча допили чай со сливками и сухарями; потом Саша первая поднялась, стараясь вежливо и бодро улыбаться.
– Благодарю вас за гостеприимство, Серафима Афанасьевна. Мне и вправду пора, вы были так добры, что напомнили.
Госпожа Прозорова суховато рассмеялась и, как ни странно, показалась при этом добрее.
– Я вовсе не хотела отделаться от тебя, Саша. Я ее хочу в чувство привести, - она энергично кивнула на дочь, и Саша на мгновение испугалась, что они с Женей раскрыты. Но Серафима Афанасьевна подразумевала, конечно, другое – то же, что и всегда.
Женя была “неудачная”.
– Я провожу Сашу, - сказала Женя, проглотив обиду; она встала из-за стола и посмотрела на Серафиму Афанасьевну.
Мать спокойно кивнула.
– Идем, - Женя так же сухо, как мать говорила с ней самой, пригласила Сашу следовать за собой и быстро направилась из гостиной в прихожую.
Она сама не знала, отчего так спешит: посмотреть на дверь?
Дверь была закрыта. Конечно! Как глупо!
“Дуня же уехала, - сообразила Женя, уже очутившись около двери и проведя рукой по закрытому замку. – За ней закрыли дверь или она сама заперла! И папа уходил из дома! Ах, надо было ночью все проверить – дура!..”
Почему она не подумала о том, чтобы проверить входную дверь, ночью, найдя у подножия чердачной лестницы письмо от Василия?