Трансформация огня

Сулейменов Олжас Омарович

ВОЗРОЖДЕНИЕ

(Композиция: Женщина в проеме двери)

…В прохладном погребе среди дубовых бочек пил кислое вино лицом к высокой двери, распахнутой в июль, неторопливо верил в возможность Очень. Я был из тех, кого пьянчуга Ной возил по неожиданному морю, меня не брали: я того не стою, не вставлен в пары пассажиров, но пробрался в тесный трюм и пил вино, и рассуждал — не все ли мне равно, дно океана иль ковчега дно? «Вали в подвал, Нечетный, все — одно. И жизнь дана одна, но в ней одной есть несколько начал. Нас мифы бросили сюда, в пространства времени без прошлого. Нет прошлого у дна, иди на дно и начинай все сызнова. Потоп скрывает гладью суетливость суши, ковчегом может стать казенный дом, скамейка в сквере, лист кленовый в луже или корчага с молодым вином — мужчинам это более присуще. Потоп, скажу, не вреден карасям: в зацветший, тихий пруд он превратится, а образ глубины (увидишь сам!) не рыба голая, а голубая птица…» Несмело вычертясь на полотне проема (две-три кривые выявил фломастер), она явилась волею приема, который изобрел фламандский мастер. Потомству своему он завещал бурдюк вина и сочный оковалок, избыточность в желаньях и в вещах, жестокое внимание к овалу — отречь алмазов режущие грани, ценить телесную округлость жемчуга. В угластом непридуманном экране, словно курсив суфийского корана, возникла, проявилась обло женщина. Изгиб спины ее мне был предсказан, и линия бедра давно обещана, по

лестнице сходила боком женщина, как плавный насталик арабских сказок. Она спускалась (выступало тело), плечами наливалась, грудью зрела, лавиной плоти на меня плыла, шатая валунов колокола. Неравенство, да здравствует оно! опять вино и виноград — все разно. Я счастлив, мне теперь не все равно, ведь равное не может быть прекрасно. Бьет в горловину медная струя, в пустом кувшине зарождая гул, из каждой клетки тела рвется гунн, круша рассудка хрупкие края. И раздираешь обручи предела, миг равенства возможен! Посему — да здравствует работа передела — взять верх над идолом, молясь ему. …Стекали капли по щекам кувшина, она ладонью осушила их и поднялась пружинно, заспешила и вспыхнула в экране, и затих потоп. Ковчег отплыл от Арарата. Пью ржавый сок раздавленных плодов. Пусть долог путь обратный до Евфрата, я к прежним испытаниям готов. Вас возвращает на круги, вы верьте, вам повезет в один недобрый миг, как если бы в песках забил родник, забрезжит символ долгожданной тверди. На сером полотне, вдали — награда! Оливковые рощи Арарата позволят ветку изломить. Не похоть — желанье взглядом прикоснуться к богу. Не кисть ученика в руке, но ветвь! Свершение надежд— конец эпохи, начало новой. А утратишь твердь, сиди в подвале, распахнувши дверь, и голубиной груди плавный очерк тебе добавит резкой веры в Очень, и станет главным в перечне потерь.

«Смути меня, усмешкою смути…»

Смути меня, усмешкою смути, сбей на лету, все закажи пути, Всегда есть выход в твой старинный сад, где яблоки висят, синеет виноград. Там старый соловей. торчит над алой розой в извечной позе, и зубрит рулады — иранские показывает гланды, а роза задыхается без прозы. Смути, пойду под грушу упаду, вспугну певца и темную траву у розы на виду, на зависть розе, к ее смущению предам стыду. Охрипший соловей бранится в тишине, измятая трава к утру воспрянет, покроется росой, а душу мне омоет свежесть соловьиной брани. Все праздники мои в твоем саду, Смути меня — я в нем тебя найду.

ЛУНЬ

Черные ели на днище ущелья, как вороны в яме, крылья свои опустив и конусы клювов задрав, ждут. И под ними медведи, как шубы пьяные, ставшие на карачки нанюхаться трав, ждут. Бьется о гулкие стены ущелья белое било — лунь. Он разбивает о серые камни белые перья скул, как светлые гвозди вбивая звоны в темный прозрачный гул, он крыльями знает: сейчас запылает невидимый снизу луч. Лунь трассой пронзится и соловьем защекочет, и воробьем защебечет, грянет, как кочет, в нем размахнется лебедь и встрепенется кречет,, горлинка заликует — еще не вечер! Это время нашего голоса, это зенит. В ухо доброго неба ввивается трелью глас — лунь поднебесный жаворонком звенит; глотку пронзает солнечная игла. С лучшими луч играет, нравится нам игра, луч, повторяйся, как будто заело пластинку . По темному диску земли катайся, игла, касайся меня — я значение неба постигну. …Луч уйдет в борозду другую, в долину сумрак вернется. Кривыми крылами в твердеющие небеса Лунь удивленный, Лунь онемевший бьется. А за хребтом вспыхивают голоса. Лунь темноту таранит; он перепелкой не спел, раненой грудью хрипит — снегирем не успел. А за хребтом голоса раскаляются добела — во все горло по-луньи распевают перепела.

В КАРГОПОЛЕ, ВСПОМИНАЯ ВЕСНУ

…Раскрутила белы юбки, распалила очи юга разупругая, лихая очень мартовская вьюга. Бунт в природе! Луч Ярилы, как рычаг, найдя опору, опрокидывает иго снега, катит его в гору. Рушь унылые плотины, сок истаявших высот, чтобы встали атлантиды из пергаментных болот! Ствол глубокого колодца — вбитый в землю телескоп, в линзу пойманное солнце прожигает мглу песков. Отчиняй овраги, щели, луч Ярилы, проникай в ельники, в края замшелы знойным звоном родника. По-над зеркалом такыра, как безжалостный судья, всех Сахар, всех Гоби мира засиней, о Сырдарья! Суховеи-янычары, отложите ятаганы, осушайте маков чары — маем полные стаканы! Пусть на празднике Ярилы задымит ярмо на дышле, серость души якорила, толпы Я в просторы вышли. В рост идут невыносимые, лопается лед оков, Я восходят, как озимые, из-под холода веков. В каждой лошаденке снулой встрепенулся конь Пегас, в каждом карасе проснулась золотая рыба язь. Заштормило тихий пруд, волны Я на берег прут, на траве глубинный дар — пламенеющий янтарь. В лоск бусой, от света пьяный, угрожая и моля, из булыги лезет яхонт — ослепительное Я. Я желает миру лучшего, помогает несчастливым, каждому, в морях заблудшему, голубя и лист оливы, каждой женщине — по яблоку, всем Орфеям — по дельфину (тонущим подставить спину), кто не понял, тем — по ялику.

ДРУГИЕ И ПЛОТНИК

(Прения о гениях и небесных тел вращениях)

В ГРЕЧЕСКОМ ЗАЛЕ

…В банях в тот вечер алкоголиков не было, В греческом зале сидели в простынях, прели, потягивали из фиалов душистый чай. И говорили. Нас было немного: безымянный массажист, изобретатель бестопливного двигателя; его оппонент — толстый исследователь, вице-президент общества рационализаторов (имя выясняется); завбазой Осими (этого в городе знали все).

После парной умы воспарили. (Не случайно эллины проводили философские диспуты в бане. Вопрос к лингвистам: не восходит ли термин «прения» к глаголу «преть?»). Уровень разговору придавало молчаливое участие профессионального философа Мажита. Предстоит еще выяснить, что послужило толчком к оживлению главных тем эллинизма в нашем районе — открытие бань или Летающая Тарелка?

Магнитофон нашего корреспондента от высокой влажности то и дело выходил из строя, потому все диалоги полностью записать не удалось. По этой или другой причине, но голоса завбазой Осими в записях не обнаружено. Также отсутствуют тексты философа Мажита (кроме покашливания). . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Потом, об опере. Начал эту тему массажист с высшим образованием.

— Опера исторический жанр, ныне отживший, неинтересный, в оперу манят мягкие кресла; можно соснуть, если б шум не мешал. Вчера, понимаешь, забрел на премьеру, в зале пусто, как после холеры.

А на сцене хористов — триста. Тьма народных И прочих артистов. Нет диалога зала и сцены между артистом и зрителем стены Непониманья. Народу нужна мысль со сцены хотя бы одна. — Я по секрету открою вам тайну опера — нерентабельна. Хотите верьте, хотите нет, нет у нас Верди — и оперы нет. Не о чем спорить! Тему дайте !! — Как это не о чем? Спорьте о Данте. Отношенья его с Беатричей актуальны нынче. . . . . . . . . . . . . . Далее свернули на философию. Прошлись по эмпириокритицизму. . . . . . . . . . . . . . Исследователь: — В древнем обществе, примитивном, жила философия императивно, и правильно сделала, что усопла эта

самая философия. Любой из нас, приглядись, умнее того профессора Птолемея: он не знал, что земля во вращении, а это же просто до отвращения, нынче дальше видит любой кинто, мы на спинах таких китов! Мы стоим на плечах гигантов, даже карлики выше кантов. И все же: в каждом веке, утверждают, гениев земля рождает. Как их узнает толпа? а) По размерам лба. Средь знакомых мужчин есть один, лоб — в аршин, и на восемь пядей лыс, если бы в тот череп мысль! б) Исторический опыт — лучше всего, он учит: гений — не от мира сего, одновременно старый и малый, ненормальный. Забывает в гостях галоши, дважды два не помнит, живет в будущем или в прошлом, современниками не понят, хотя человек хороший. Зимою ходит разутым, глядишь на него с удивлением, и счастлив ты — хорошо быть разумным, просто умным, нормальным, негением! А если вдуматься — зачем они нам? Был век философии, ныне — техники. Что полезнее — пар или фимиам? Букеты фиалок в парной или веники? Вырос во рту выдающийся клык, длиннее обычного, скажем, втрое, по всем показателям он велик, но что из того, если рта не закроешь… Чудовищны — ящерица среди ящуров, пещерный предок в толпе технократов, акселерат в обществе пращуров, Пегас на торжище конокрадов. Гении — выродки, аномалия, потому привлекают аллаха внимание, В стаде слоновьем один, обязательно, белый, шкура, что парус корабельный; в бараньей отаре один трерогий. Гении, несомненно, уроды, Они в толпе, безусловно, первые, заметны, как в прозе газетной гиперболы. Македонский, пожалуйста, был рогат, Тимур — хром, Бетховен — глух. Кстати, в нашем театре есть музыкант с характерным телесным изъяном — глуп. Мы столько насочиняли историй о бедах гениев, об их страданиях, что, может быть, подумать стоит — кого предают наши предания?! Кого вокруг кого обращать? Кто относителен, кто абсолютен? Солнце — гений? Или Земшар? Кто мне ответит правильно, люди? Всяк сотворенный природой — красив, все наши беды от нетерпения; если недадено — не проси, не лови язя в озере, где караси. Это во-первых. Долгожители кто? Не начальники, и не гении, но молчальники. Те, кто умнее, сделали выводы — крайним труднее, среднему выгодно. Гениев места вакантны, где вы, собственные канты? Кто в себе беспечно носит невозможный дар Спинозы? Кто в доносах, в пьяных враках гений Гегеля растратил?! …(Философ в простыне моргает, но молчит, глаза отводит; видно, что-то хочет изречь, и сдержан из последней мочи, в воде холодной полотенце мочит и остужает плешь мудрец Мажит). Массажист: — Убедили нас историки — «гениален Аристотель, Македонский и Руссо». И все?.. Мы привыкли даже работников искусства величать именами философов. Ходит ко мне один разносторонний артист. Катается по сцене на роликах роли, то хорист, то солист, а то и музыкант — Гегель миманса, Конфуций танца и еще какой-то музы Кант. Почему обязательно Кантом должен выражаться гений?! А я, не боясь, назову талантом не баритончика с бархатным бантом, но — сварщика (мастера автогена), водителя, кочегара и банщика. Я бы народный запас гениальности распределял по специальностям. Слетаются черные мантии. …Незаменимых нет, нам говорят, и на кострах алхимики горят. Химичишь, говорят, ты это брось, все химики — едины, а ты — врозь. Любим судить инквизицию ученых в судейских мантиях, но приглядитесь внимательно в черты президентов и вице, озарены вдохновением божеским? Или кострами? Бродят в работах гениев мысли-кастраты! Почему? Потому что На каждый крик: «Понимайте!» Слетаются черные мантии. На вахте науки круглые сутки служба рассудка? Нет, предрассудка! «Ладно,— светило в усмешке окрысится,— Вечный двигатель? Дать ему Нобеля». Ну, что же, в эпоху бензинного кризиса самое время вернуться к вопросу перпетуум мобиле. Распределить по труду и по совести, каждому дать по какой-то способности, дать по таланту! Пусть по талантику. Всем африканцам — по горсти снега! Я б раскидал по пустыням Атлантику, Чтобы за каждым барханом синело. Да, я — человек не от мира сего, «сей мир»— суть мирок, шепоток, волость, Гений всегда был от мира всего, полностью. . . . . . . . . . . . . . Я — массажист, сложенья нормального, головой не маюсь,— никакой мании, лицом не урод и, тем не менее, требую слова от имени Гениев. Будущее обретается в гениях, на нас поставило провидение, будущему в гениях страшно: «Буду еще» бубнит Вчерашнее. На каждый крик: «Понимайте!» Загадок, в сущности, не осталось, разве что в журнальном кроссворде. Голая истина на пьедестале, так что не спорьте. Светило качается в теплом кресле, зрит свою истину, болтая ногами, ему в той красотке одно интересно, то, что она нагая. А я — надежд осуществленье, прожекторов сумасбродных слепок, вещественных до удивленья, до восхищения нелепых. В проступке, в преступленье, в поступке божеском, в подвиге, и в подлости — в любом зигзаге мироздания отражено мое сознание, ведь только понятое — подлинно, пойми себя, пока не поздно. Сознанье — это сонмы знаний, сомненье соткано из мнений. Все гении стоят за нами, и брошенные в них каменья, плевки, косые взгляды, бомбы в нас попадают. Вам не больно. Итак, считаю: для разговора годится быль и любая небыль, а если нет предмета спора — истины нету. Нет Евы и Яблока, есть только Змей, я тоже ничтожен, хоть вам и не верится, мне кажется, прав астроном Птолемей — земля неподвижна, а солнце вертится. Шар, говорите? А если вдруг это вовсе не шар, а круг? И лежит он на трех китах, богом скинутый нам пятак? Что движет нами? Какой девиз? Наш вечный двигатель — шальная мысль! (…Философ спит. Ему приснилось лето, и евы голые в немыслимых ролях. А лысина, мохната по краям, склонилась на плечо, как эполета. А вдруг проснется? Выйдет на крыльцо, задумается о судьбе планет. И звезды полетят в его лицо! А, может, нет).

Комментарий нашего корреспондента:

— В пылу полемики высказано предложение о том, что Земля плоская. Гипотеза далеко не новая, уже бывшая предметом обсуждений. Одни по этому поводу говорят одно, другие — другое.

Кто из них прав?

«Земля — шар». Это несовременно. Но ведь будущее столь же несовременно, как и прошлое. Мой принцип: надо с должной долей доверия рассматривать все, что делает гений. При этом попробовать стать на его точку зрения.

Поверив Копернику, что земля, движущаяся в мировом пространстве, якобы, подобна шару, мы признали шар оптимальной формой летательного снаряда. Появились ядра. В процессе научно-технической эволюции лучшей фигурой снаряда была принята копьеобразная.

Может быть, обстоятельство это подскажет астрономам новую форму планеты — Земля несется в пространстве со скоростью света в виде торпеды или ракеты. И нью-Галилео (а лучше бы новый да Винчи) вновь отречется и скажет: «А все-таки ввинчи — вается!» Тысячелетье пройдет, похохочем над судьями, будет банальной идея, ставшая школьным знанием. На стадион забредет случайно мечтатель, глянет рассеянно на молотокопьеметателей, и вдруг увидит Великий, что плоский ДИСК, брошенный той же рукою, дальше летает. Болельщики встанут в едином порыве, обнимутся, забудут ракеты, как позабыли омнибусы, оттопчут ноги мечтателю, кричавшему «Люди! Я вас поздравляю: наша земля — это блюдо!» И вспомнит историк в будущей терме-парилке: давным-давно, когда Земля была шаром, парили над нею таинственные тарелки, светясь, стояли над городами. Недаром. …Меня не смущают новаторские предвиденья, уже посещают крамольные мысли (все чаще), готов согласиться: Земля — это диск, но, звучащий гласами Платона, Лукреция и Овидия! А вовсе не луня какого-то над Куэнь-Лунем.