Трансформация огня

Сулейменов Олжас Омарович

КОРОТКАЯ СКАЗКА

(Философия)

Жил поэт, его звали Наиль, Это было давно. Был он крайний невежда, что, впрочем, не многим дано! Сочинил он дастан о любви несливаемых рек, (если правда сама — неправа, значит, прав человек). «Как-то увалень Дон полюбился толстушке Итиль [13] …» Можно пересказать, но короче — легенда о том, как «сливались в объятии страстном застенчивый Дон и подруга его». Сочинил вдохновенный Наиль. Наслаждался народ сладкозвучием песенных строк, усмехался народ, но короче— эпоха строга: взял кетмени народ и канал прорубил в свой срок, стала истинней правды невежественная строка. И угасла легенда. Народ ее больше не пел. Так бывает, когда претворяются сказки в дела, Проходили века, засорился канал, опустел, занесла его пыль. И — легенда моя ожила.

13

И т и л ь — Волга (каз.).

КРАСНЫЙ ГОНЕЦ И ЧЕРНЫЙ ГОНЕЦ

Перелески, холмы, задыхается конь, без дорог, напрямик мчит веселый гонец, пот соленой корою застыл на лице, он

сменил пять коней, пять коней, пять коней. Сбросил кованый шлем, бросил кожаный щит, меч остался в полыни, копье — в ковылях, лук бухарский в песках Муюнкумов лежит. И ржавеет кольчуга в хлопковых полях. Только знамя в руке! Полуголый гонец знак победы — багровое знамя — не бросил. Это знамя дало ему семь коней, семь коней, семь коней тонконогих и рослых. Это знамя поило айраном его, на привалах валило под ноги баранов, беки жарко дарили ему — ого-го! — лучших девушек, плачущих, но не упрямых! Но упрямый гонец на привалах не спал, «Славься, город, прославленный арыками!.. Поздравляю с победой!..» Тогда он упал, закрывая скуластую морду руками… Ваша радость, народ,— это слава его! Пусть о нем говорят на орлиных охотах. Слава! Слава гонца громче славы бойца, где-то павшего без вести за свободу. Подарили ему арабчат и рабынь, если хочешь любую, а хочешь — троих?.. Он молчал, обнимая свою рябую И детей босоногих, чумазых своих. …Тише, люди? Хрипит, задыхается конь. Без дорог, без сапог, огибая кишлак, Мчит угрюмый гонец, он ушел от погонь. На копье раздувается черный флаг. Флаг жалеет его — не спеши, не спеши головой отвечать за бесславный конец! За измену сегуна [14] , За трусость паши! Разве ты виноват, что ты черный гонец? Разве ты виноват?.. Враг идет в Бесшатыр. Он стотысячным топом линчует аулы, пот съедает глаза, конь хрипит. О батыр, лучше б ты под копьем умирал ясаулом!.. Ты хотел, так хотелось быть красным гонцом! Перед женами, матерью, перед отцом ползать, плача от счастья, дары принимать!.. Прячься, глиняный город!.. Умри, моя мать!.. Дед, кончай свою долгую жизнь, не тяни, пока честен, влетай в свое небо стрелой. Жены, жены, бросайте детей со стены! Пейте яд! Обливайтесь кипящей смолой!

14

С е г у н - вождь (древнетюркск.).

ПРО АСАНА НЕВЕЗУЧЕГО

В научной литературе давно идут ожесточенные споры: «Кто же открыл Италию?» Ученые нашей области выдвинули кандидатуру легендарного бродяги Асана Кайгы, искавшего для своего племени землю обетованную, где птички вьют гнезда на спинах баранов. Он обошел весь свет, но страны тогда еще не были названы, и нанести его маршрут на современную карту чрезвычайно трудно.

По одним версиям он шествовал по миру на осляти, по другим — носился на крылатой верблюдице. Есть сведения, что он передвигался на ладье (утлой).

Доподлинно известно, что был он человеком простым, не любил излишеств, но искал их по всей земле.

Товарищи!

Наш Асан Кайгы жил в те далекие времена, когда поэтические образы еще не были абстрактными, но были достаточно материализованными:

У бедного Асана жена — не человек и курица — не птица. Корыто у ворот и то разбито, и не запнуться о него и не напиться. Он на осла залез, ногами бьет, за утро не проехал и полметра. «Раз не везет,— сказал,— так не везет!» Махнул рукой и плюнул. Против ветра. Пошел Асан пешком травой густой, осла кляня, и надо же — зар-раза! Попался кто-то, он ногой босой с размаху пнул его! (Дикобраза.) «Вот не везет,— сказал,— так не везет!» Обида жжет в груди, как брага. его страданий грустных не поймет, кто не пинал того дикобраза. И кто-то шишкой — в лоб. Ну что за день! Приставив лестницу, он ловит белку. Все правильно — свалился, да на пень, еще и лестница упала сверху. На кабана вчера навел капкан, забыл. Шел по тропе и скреб под мьшкой, ловил блоху и сам попал в ловушку, а из кустов во все глазел кабан. «Да, не везет,— сказал,— так не везет». Ах, если так, он сменит климат, на берег тот переплывет, охоту бросит, вспашет глину. Посеет просо и пшено, хурму посадит заодно и будет чай в тени густой пить в одиночестве счастливом. Он в лодку сел. Забыл весло. Его волною отнесло и потащило в сине море, вот повезло, так повезло. И без ветрил и без кормила, а море синее штормило. …Ладью на берег вынес вал. Заплакал. Краба целовал. Попал он в странную страну: там люди были молодыми, там отдавали дань вину и говорили на латыни. А девы, девы — просто ах! Халвою тают на зубах. Пройдешь, не хочешь — обернешься, прощай, Асан, ты не вернешься, прощай, жена, не возвращай, прощай — кабан, капкан и белки. Дикобраз, и ты прощай! Мне повезло — прощайте, беды. Мы завершаем эпопею: Асан, по кличке Невезучий, вошел с улыбкою, в Помпею, и — в тот же час взревел Везувий. Чем это кончилось — известно (Везувий — это есть вулкан), под грудой пепла и известки, почил печальный старикан. И отмечая это зло, так подытожил патриот: «Кому у нас не повезло, тому нигде не повезет».

АХ, МЁД, АСАН!

Летает пчела, собирает нектар, она облетает барханов с гектар, сосет и колючку и белый ковыль, пасется, а доит ее, как кобылу, счастливый Ахмет. Он сидит на бархане, любуется, как работяга порхает. О, если бы знала пчела, ее мед почем на базаре Ахмет продает! Но золотом жажду не утолить, волнует Ахмета полуденный зной. Шел мимо Асан по пути в неолит, из века железного с тонкой иглой. Асан-путешественник счастья искал, пространства измерил, и Время прошел, в шумерских таблицах бродил аксакал, в ракетах летал, книгу мумий прочел. И нате — Ахмета счастливым нашел! И нам рассказал досточтимый Ахмет, как дал он Асану бесплатный совет: «Ему говорю — неразумно копать иглою колодец, ты стар и горбат»,— куда там! Асану советовать — то же, что буйволу в ухо поэмы читать. С ним спорить, что гвозди в скалу забивать, я стал уставать и слова забывать. «Напрасно теряешь достоинство, друг, ослу даже золото — тягостный вьюк»,— такие слова мне аллах говорит. Асан продолжает иглой ковырять. Асан ради дела свинины поест, работает в пятницу — не надоест. Не выдержал я И ему говорю: «Халат полосатый тебе подарю». Из всех полосатых полезней: пчела, из всех усатых полезней Асан. Он вырыл иглою колодец вчера, меня напоил и

напился сам. Не выдержал я и ему говорю: «А хочешь, лопату, тебе подарю?» «Я счастлив,— сказал многословный Асан Игле я нашел примененье. Ура!» Ладонью довольно провел по усам, иглу прихватил и ушел во Вчера. Люди, кто иголку ищет в стоге сена, знайте, что иголка у Асана.

СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ МУЛЛА РАХМЕТУЛЛА

Мулла ел свинину и приговаривал: «Бедный ягненок! Бедный ягненок!» Целые сутки его переваривал и усомнился: «Наверно, теленок!» Бог наказал — занемог животом наш мулла, как роса на листке, на лице его выступил пот, как листва в сентябре, пожелтел наш мулла, ох, алла! Как январский сугроб, поднимался его живот. «Может, это конина была?» — напрягался мулла, «О несчастная лошадь! Паслась по долинам меж скал!..» Сколько дум передумал впервые Рахметулла! Был он просто мулла, а к субботе мыслителем стал. Мяса нынче и в рот не берет. Объясняет: «Кастрит». Но зато поумнел, раздобрел, научился острить. Так свинина сыграла свою лебединую роль, и со странной иронией, свойственной только свинине, нанесла мусульманству непоправимый урон.

В НАШЕМ АУЛЕ БЫЛ САПОЖНИК

Сапожник всем шил сапоги на свой размер, он полагал, что этим делает людей равными, изувер. А был он бонапартовского роста, носить такие сапоги нам, великанам, было непросто. И каждый думал, что сапог придумал бог, чтобы почаще мусульманин молиться мог. (При молитве сапоги снимаешь; понимаешь?) Таким образом: молитва — песня занемевших ног. К мечети жмут и стар, и млад, хромая, на бегу кричат, (ступня в тисках). «Аллах велик!» Пророка славь — сапог велит. Не верит в бога лишь босяк и обормот, не верит в бога сам башмачник — ему не жмет.

Аллах велик! Но он от нас далеко. А проклятый сапожник, вот он, скалится. Молимся мы теперь всем аулом, чтобы сапожник стал большеногим. Чтобы портные не были столь пузаты, а скорняки-шапочники — так узколобы.

ЗАБОР

На заборе начертано— СНЕГ. Тот же почерк и тот же мел, что вчера выдавать умел не такое! Вдруг просто — СНЕГ. Покоробил текст новизной, вырождением простоты, не повеяло ни весной, ни зимой, нет, писал не ты. Это творческое бессилье! Вкус творца — в соблюдении стиля, есть бумага, а есть заплот — слова искреннего оплот! …Был горячий июльский день, арычок не давал прохлады, шелковицы узорная тень — драгоценней старинного клада. А директор бюро прогнозов, человек пожилой, курносый, отвечая на наши вопросы, трубно кашляя, обещал: «В третьем квартале — дождь и росы, а в четвертом два-три озноба, дрожь и насморки по ночам». Вдруг непонятое свершилось — СНЕГ упал на бока инжира, он ложился нетающим жиром на горячую жижу — СНЕГ. А директор кричал: «Ей-богу! Я такого июля не помню, в два столетия раз бывает, а точней — один раз в эпоху!» Нас не балуют перемены. Я обычаям изменю — одобряю проект пельменной, струганина и спирт в меню! В чайхане не играют в нарды, арбы — в сторону, ишаки на постромках волочат нарты, песьи вывалив языки. Рады люди — и млад, и старый: мы так жаждали перемен. …СНЕГ попадал, устал, растаял. Вроде кончился эксперимент. СНЕГ исчез, затоптанный нами. Но теперь, разрешая спор, мы божимся забором. жарко молимся на забор.

«Вражда, приветствую тебя, вражда…»

Вражда, приветствую тебя, вражда, когда ты проявляешься поэзией, сегодня, может быть, как никогда, мои любовные стихи полезны. Мы для проклятий не находим слов, нужны к такому случаю глотанья, и бормотанья, сбивы, запинанья, и треск, и скрежет выбитых зубов. В окно глядят верблюды — это горы, с портрета не Джульетта — это ты, на тумбочке забытый том Тагора, стакан немытый — это тоже ты. Предметы — моя память, твоя слава, ковер, прожженный там, где ты прожгла, когда лениво потянулась лапой с постели в пепельницу, не нашла, так и воткнула в мой ковер… Ушел бы! Уйду, оставив в комнате моей злой аромат духов твоих дешевых. Другая караулит у дверей. …Уходят женщины в эпоху Блока, там им неплохо, там— позавидовать далеким мамам, Прекрасным Дамам. Уходят женщины к озерам дальним, к забытым станам, в шатры уходят, чадру накинув, к другим скандалам. Уходят женщины, их платья длинные в крылатых складках и каждым взглядом зовут мужчину сверкнуть булатом. Мерцают реки в густых ресницах склоненных ив, уходят жены, чтобы присниться. Забудем их.

НАЗЫМ ХИКМЕТ

«Когда смерть наступает, — беги, беспощадна она, как любовь»,— по-видимому, сказал Али-бей, прощаясь с женщиной Аллой. Он звал ее именем бога — Алла.

Алла, куда мне податься? Рассвет — это поздно иль рано? Все стихи — в чемодан, в Хоросан, к черным фарсам в Иран! Я писал о любви, как писали поэты Ирана. Их взводили на башни и сталкивали по утрам. В Лондон? Холодно. А Париж? Кружева и зеленые статуи, и опять кружева, кружева, кружева, города, города и вода под мостами старыми, реки, женщины и Москва. В Миссисипи я плавал, в Амазонку бы прыгнуть с пираньями: ты — по грудь и по горло, кричишь по-индейски — ав-ва-а! …Струи пара восходят над Волгой весенней спиралями, кружева, кружева облаков над тобой, ах, Москва! Книги, пыльные книги, как вымершие языки, я с тобой говорил на забытых ничтожных наречьях, (может, мой чемодан заберут на баркас рыбаки?..) Языки эти были, клянусь, о Алла, человечьими. Я тебя собирал по клокам, по слогам, по словам, ты — в томах, ты — в брошюрах, не тронутых костяными ножами, я тебя увезу далеко-далеко по волнам, всю — от сказок до книг, над которыми плачут ночами. Ты у горла — всегда, ты у крика всегда на пути, твое имя, Алла, словно первое слово корана, я кричал о любви, как не снилось поэтам Ирана!.. Я молчу. Я люблю. Никуда от тебя не уйти.