Translit
Шрифт:
Да, Торульф допустил оплошность: обшлагом халата смел белый камушек на пол – виноват, каюсь! – но зато потом он больше совсем ничего не предпринял, он к камушку даже на миллиметр не приблизился, мизинцем его не тронул… отныне полная свобода, глубокоуважаемый камушек, простите за причиненные неудобства и сами решайте, что Вам лучше, – можно ли со стороны Торульфа рассчитывать на капитуляцию полнее?
Усилием воли он запретил себе думать о камушке, заглянул в прибрежный ресторанчик, хлопнул стопку шнапса и вышел на берег: поговорить с морем.
– Ну что, Торульф? – спросило море.
– Да ничего хорошего, – честно признался он. – Кое-кому в одном деле хотел помочь, но, вот, боюсь, навредил только…
– Печально, – сказало море.
– Печально, – согласился он. – Старый я стал, руки не слушаются. В остальном все в порядке, а вот руки… видишь ли, именно руки, которыми я привык и на жизнь зарабатывать, и другим помогать, – руки не в порядке. Даже и на органе тяжеловато уже – я, понятно, не говорю никому, вообще никому… одному тебе. Такая, значит, награда за мои же, небось, слова, с которыми я всю жизнь прожил: нам не на то руки даны, чтобы – хватать. Вот и получай, значит, дорогой: не хочешь хватать – и не схватишь. Я, только ты правильно пойми, ни на что не жалуюсь… тут у меня просто человек один в затруднении, а я камушек уронил.
– М-да, – вздохнуло море. – Камушки ронять не дело.
– Не дело, – опять согласился Торульф. – Но если руки не слушаются?
– Если не слушаются, тогда – конечно, – поддержало (кажется) море.
Он шел вдоль самой кромки воды, не нарушая кромки своими сапогами сорок шестого размера, – по побережью Торульф всегда ходил только так: привычка, за которую море ему было благодарно. Сегодня благодарность выражалась в том, что оно то и дело подкидывало ему по два камушка – черный и белый, да только другие это камушки… спасибо, конечно, но поздно: ничего не исправить больше с тем камушком, уже стронутым с места.
Когда Торульф вернулся домой, Элизабет там, понятно, не было. Даже не раздевшись, он заглянул в гостиную – белого камушка не лежало на прежнем месте. «Вот и все, – сказал чей-то голос внутри Торульфа, – что ж я наделал-то, а?» Но, машинально вскинув глаза к каминной доске, он увидел их оба: белый и черный… знала, знала Элизабет толк в уборке жилых помещений!
Торульф подошел к камину.
Белый камушек был положен Элизабет слева от черного: так, наверное, представлялось ей правильным – и с какой бы стати требовать от нее проницательности, которая должна была подсказать ей, что в данный момент белому камушку полагалось лежать справа от черного: специалисты по уборке жилых помещений обычно не слишком хорошо разбираются в магии.
Так и не сняв пока белый свой пуховик, Торульф все смотрел и смотрел на запущенную в обратную сторону цепочку перемещений, боясь задать себе вопрос, произошло ли уже из-за этого что-нибудь или еще не произошло. Он видел перед собой крутящую педали своего велосипеда Элизабет, которая, конечно, и вообразить себе не могла, насколько неотменимые и, увы, больше непонятные Торульфу изменения в мироздании полчаса назад произвели ее любящие порядок руки с аккуратно подстриженными ноготками.
Когда Великая Река была еще небольшим ручьем шириной в два фертанда, родился на берегу ручья мальчик, которому дали имя Свет. С детства любил Свет играть у ручья, переправляя с одного берега на другой то листик свимунты, то обломок коры дерева итль, то цветок рантуга. Свет отталкивал их тингуланом от правого берега, а сам, разогнавшись, перепрыгивал на левый – и там ловил, осторожно подгребая к себе.
За веселый нрав его любили и на правом берегу реки, где жило племя туниови, и на левом, где жило племя кесарупи: племена говорили тогда на одном и том же языке.
Не прошло и двадцати лун, как Свету исполнилось десять двард. Ростом он был теперь четыре фертанда и мог бы совсем без труда перепрыгнуть ручей, только не было больше никакого ручья, а была речка – правда, пока не очень широкая, в сто фертандов. С одного берега на другой Свет, уже забывший детские игры, из чистого упрямства добирался теперь вплавь. Когда же миновало пятьдесят лун, и ширина реки достигла тысячи фертандов, переплывать реку стало не в пример труднее, и противоположного берега Свет достигал только к концу дня.
Племена кесарупи и туниови, разбросанные по разным сторонам Великой Реки, как называли теперь прежний ручей, перестали видеть друг друга. Каждое племя давно жило своей жизнью, говорило на своем языке, и язык этот, хоть и сохранивший прежние черты, уже отличался от языка бывших соседей. Только Свет знал и язык племени туниови, и язык племени кесарупи, поскольку по привычке продолжал ежедневно переплывать Великую Реку. Это занимало теперь еще больше времени: на другом берегу Свет оказывался уже тогда, когда было совсем поздно.
Однажды старейшины племени туниови позвали его к себе и сказали:
– Всем нам известно, что ты наведываешься на другой берег, дорогой Свет. Язык племени кесарупи становится все труднее и труднее, а Великая Река все шире и шире. Скоро даже и тебе будет не переплыть на тот берег, и тогда племя туниови окончательно потеряет связь с племенем кесарупи. Не выдолбить ли тебе из дерева итль просторную лодку, дорогой Свет? Тогда бы ты стал нашим лодочником – время от времени возил бы туниови и кесарупи в гости друг к другу и помогал племенам общаться на далеких уже языках.
– Почему же нет? – улыбнулся Свет и принялся за дело. Четыре луны ушло на то, чтобы выдолбить из дерева итль лодку в пятьдесят фертандов, но зато какая получилась лодка!
На пятой луне старейшины племени туниови отправились на другую сторону Великой Реки. Пробыв в пути целых пятьсот вздохов, они вышли на берег кесарупи. Племена обменялись прайарами и расположились у высокого натрампи для долгой задушевной беседы. Свет сидел между племенами и переводил все, что произносилось старейшинами, то с языка туниови на язык кесарупи, то с языка кесарупи на язык туниови.