Травля: со взрослыми согласовано. 40 реальных историй школьной травли
Шрифт:
Я начала звонить отцу ребенка. Сказала ему, что с Элиной что-то не так, что ее надо переводить в травматологический центр. Через какое-то время он мне перезвонил. Сказал, что поговорил с главврачом, тот его уверил, что у Элины все хорошо и завтра ее переводят в палату. Потом еще он звонил врачу в ночной смене, тот тоже успокоил, что у Элины все отлично, ее проверили, она поела кашу.
А утром какой-то парень мне написал по WhatsApp, что нужна кровь для Элины, и спросил, куда подъехать. Я даже не знаю, кто это был. Я удивилась, позвонила снова отцу Элины, сказала, спроси врача, что за кровь такая, про которую мы ничего не знаем. Через пять минут отец Элины мне перезвонил, сказал срочно ехать в больницу, так как ребенок в критическом состоянии. Мы с мужем
Мы какое-то время сидели внизу, потом поднялись снова в реанимационное отделение. Там мне сказали, что ребенок скончался. Я окаменела. Не поняла. Не поверила. Я зашла в комнату. Элина теплая, аппараты все на месте. Я побежала в другой корпус, искать главного врача. Нашли лечащего врача и хирурга. Те начали отнекиваться: «Я не ее лечащий врач», «Я не ее хирург». Мы снова вернулись в корпус, где лежала Элина, поднялись в реанимационное отделение. В лифте я столкнулась с отцом Элины. Он мне сказал, что Элина умерла. Мы с ним поднялись наверх. Я все не верила никак. Он мне показал, что аппарат есть, но он к Элине не подключен. Все начали бегать, кричать. Потом приехали, забрали Элину в морг. Дальше я ничего не помню.
– Кто-то понес наказание?
– Нет. Суд был. Только над директором. Врачей оттуда полностью исключили. Директору дали два года и два месяца домашнего ареста. Но это такой арест… Она может выходить из дома, но с 23.00 до 6.00 должна быть дома. Сейчас мы ждем Верховного суда, но уверены, что ничего не добьемся, особенно по врачам, поэтому мы просто ждем, что пройдем здесь все стадии и дальше пойдем в Европейский суд.
– Вы сказали, что телефон Элины вернули очищенный, тетрадка с «сохраненками» была не полная. А кто-то пытался узнать, о чем она писала друзьям в их телефонах?
– Да, следователи брали телефоны, но не у всех. Кто хотел, тот дал телефон, кто не хотел, тот не дал. Расследование велось не охотно.
– А вы сами смотрели телефоны подруг, мальчиков?
– Нет.
– А социальные сети?
– У нее был только Instagram. Там была переписка от 2 апреля, где Элина писала подруге, что с ней хочет помириться Зулейха, это девочка, которой парень запрещал с Элиной общаться. И Элина пишет, что не хочет мириться, так как она ее три раза уже подставляла. В этой переписке она вспоминает: «Я из-за этого Тимурхана итак чуть не выпала из окна».
– Что подсказывает ваше материнское сердце? Что же произошло?
– Мне кажется, она не хотела умирать. Ребенок, который хочет умереть, сделал бы это иначе. Мы живем на пятом этаже. Она бы сделала это дома. Ребенок, который хочет умереть, не будет ждать, когда к ней подойдут, не будет поправлять гольфики. Может быть, она хотела, чтобы они к ней подошли и сняли, судя по видео, ребята уже близко совсем были, когда она залезла. Мы с ней, когда смотрели какие-то фильмы, и там была история про самоубийство, она всегда говорила: «Зачем это надо делать?» Тот случай в ноябре, когда она залезла на окно, она потом обсуждала с Дианой, сказала, что хотела прыгнуть, но ей маму стало жалко. Нет, сознательно она бы это не сделала. Мне кажется, это какая-то случайность. Когда это только произошло, кто-то из учителей писал, что подоконники были скользкие. Может, она поскользнулась. Я не знаю.
– Почему вас не пускали в больницу? Почему ребенок два часа была в школе на диване в кабинете директора, а вы не знали об этом? Как вы это объясняете?
– Думаю, она могла мне что-то про директора рассказать. Возможно, ей угрожали.
– Почему все-таки она не рассказывала вам всего? Ведь явно происходило гораздо больше, чем она говорила. У вас были доверительные отношения?
– Вы знаете, у нас отношения не были, как у матери и дочери. Я ее родила в 17 лет. Это нельзя назвать доверительными отношениями. Мы были, как подружки. Мы с ней могли обо всем поговорить, но она никогда не хотела меня расстраивать. Видимо, случилось что-то, о чем она постеснялась мне сказать. Я уже никогда не узнаю. С двоими младшими все иначе. Элина была совсем по-другому воспитана, я не хотела, чтобы она была злой, я учила ее доброте. Ну и самое главное, я буду их учить все рассказывать, ничего не скрывать.
История Марии
Рассказано самой Марией, 40 лет, г. Алма-Ата, журналист, волонтер поискового отряда и инклюзивного центра
Имя сохранено
Я работаю журналистом, участвую в поисковом отряде и работаю с детьми в инклюзивном центре. Я выбрала этот путь не случайно. Это связано с моим подростковым возрастом. Я была буллером. Я воспитывалась в статусной семье, где папа был горкомовским работником, а мама главным редактором газеты. Но при всей своей статусности родители жили на зарплату, которая классически составляла сто двадцать рублей. Помимо меня было еще две сестры, и мы жили довольно скромно. Потом наступили девяностые. Папа уже был не горкомовский работник, но уважение, репутацию сохранил. В городе открылась первая гимназия, куда брали не по мозгам, а по звездности семьи. И вот мы там собрались все такие звездные дети, в том числе дети первых бизнесменов, которые красиво одевались. А у меня дырка на подошве, одни джинсы на все случаи. В девяностых мы жили бедно.
Но главное даже не это. Дома не было безопасной зоны. У других папы приводили или привозили их в школу. Приходили на собрание. Мой папа полностью отсутствовал в моей жизни. Плюс, он всегда пил. Но если раньше он мог выпить, и мы все просто могли посмеяться, то после развала Союза он стал пить по-другому. Он был сломлен. Стал абьюзером. Нападал на маму. Мы часто уходили ночевать к соседям. Я боялась его. Когда мама уезжала в командировки, я оставалась с ним одна, до поздна сидела на улице, ждала, когда он уснет. Я просила маму: «Давай уйдем». А мама говорила, что мы не можем уйти, что скажут люди. Тогда я поняла, что я совсем одна, мама меня не защитит. Это был такой мрак. И длился до тех пор, пока отец не умер в 98 году. Я даже после похорон ни разу не была на кладбище, настолько чувства к нему трансформировались.
Мне было так обидно. И во мне было столько злости. Как результат, в восьмом классе я выбрала для себя позицию «плохиша», пошла на опережение. Я никого не била. Но могла «погнобить» какую-нибудь богатую девочку прежде, чем она «погнобит» меня. Я так устанавливала справедливость. Мне так хотелось прийти домой, где меня встретят не матом или словами: «Че, мразь, пришла?» Мне хотелось, чтобы меня обняли, чтобы сказали: «Ничего не бойся». Мне хотелось, чтобы меня любили. Этого не было. Я, например, дружила с мальчиком, он стал наркоманом, я с ним рассталась. Однажды он ворвался к нам домой, мамы как обычно не было, а отец просто стоял и смотрел. Мне пришлось самой выпихивать этого парня. Если бы меня травили в школе, как мою дочь, мои родители бы ни за что меня не защитили.
В итоге я в качестве защиты стала хулиганкой. Дружила со старшеклассниками, это считалось круто. Я с ними ходила курить за школу. Могли вино выпить перед дискотекой. Могли вызвать кого-то на разборки. Я пыталась самоутвердиться через грубость, агрессию. Меня вызывали к директору и отчитывали в очередной раз: «У тебя такие родители, а ты…». А я стояла и думала, что ты вообще знаешь о моей жизни. Что у меня дома творится, спала ли я ночью? Никто не догадывался, что было у меня дома. У меня было четкое понимание, что обратиться за помощью мне не к кому. С тринадцати лет были попытки суицида. Я пила таблетки. Позже пыталась вскрыть вены. Меня спасали. С таблетками отец откачивал, с венами на скорой увозили, руки зашивали. А мне так хотелось не быть. Не было желания что-то доказывать. Просто хотелось не быть. Нигде. Последний раз я попыталась со всем покончить в восемнадцать лет. В девятнадцать я быстро вышла замуж. Просто сбежала из дома.