Траян. Золотой рассвет
Шрифт:
— Ты, Ларций, действительно богат другим, его и держись. У тебя есть Волусия, у тебя скоро будет наследник. Так что обойдемся без преторства? Впрочем, если ты будешь настаивать, я соглашусь.
— Я не буду настаивать, справедливейший. Ты рассудил верно.
— Вот и хорошо. По такому случаю забирай также виллу. Зосима, где ты старый пень? Наливай.
Император и префект выпили вино, закусили холодной медвежатиной, лежавшей в блюде на столе.
Траян на мгновение задумался, что-то припомнил, потом кивком указал на выход из палатки.
— Времени, у него, видите ли, нет, – не совсем понятно поделился он, затем вполне по–деловому обратился к префекту. – Вот еще о чем я хотел поговорить
Ларций ни секунды не колебался.
— Никогда, божественный!
— В таком случае, будь готов, префект.
— Всегда готов, божественный!
— Зосима, наливай!..
* * *
Получив письмо из дома в котором Постумия сообщила сыну, что, по ее мнению и по мнению повитухи, Волусия догуливает последний месяц, Ларций без страха напомнил императору о его обещании отпустить в Рим. Траян в тот же день отдал распоряжение и, вызвав Лонга, в присутствии Помпеи Плотины, вручил префекту документ, подтверждавший право всадника Корнелия Лонга на владение виллой в Путеолах.
— Это наш подарок маленькому, – добавила супруга императора. – Счастливо, Ларций. Передавай мои наилучшие пожелания Волусии.
В тот же день к Лонгу явился Квинт Марций Турбон, с приказом императора сдать ему конную гвардию на то время, пока префект будет в отлучке. Это неожиданное решение несколько омрачило радость скорого свидания с женой. Своим преемником Ларций рассчитывал видеть кого угодно, только не Турбона. Входящий в силу центурион словно догадался о разочаровании префекта и поделился с ним, что на этом посту не задержится.
— Не переживай, Лонг, – он бесцеремонно хлопнул Ларция по плечу, – недолго мне водить твоих сингуляриев.
Ларций пожал плечами. Подобная уверенность покоробила его, однако не замечать перемены, совершавшиеся в окружении императора, уже было невозможно. Что-то стронулось в высших эшелонах власти. Молодая поросль, поднявшая головы во время дакийских войн, уже отчетливо подпирала, а кое в чем и подталкивала прежних друзей императора. Другое дело, что в те сентябрьские дни это обстоятельство менее всего волновало Лонга. Траян ясно дал понять, что среди высших военачальников ему места нет.
Нет так нет – Юпитер вам судья. Радость в душе после разговора с императора ничуть не угасала.
Напоследок он заглянул к своему покровителю, консуляру Гнею Помпею Лонгину. Толстяк, как обычно, не унывал, насвистывал что-то бравурное. Наместник тоже позволил себе похлопать префекта по плечу, затем поделился последней новостью.
— Есть мнение, – шепнул он и одновременно, выпятив нижнюю губу, многозначительно потыкал указательным пальцем в сторону императорского шатра, – оставить известного тебе неунываху и обжору, – он с тем же видом потыкал пальцем себе в грудь, – в качестве воинского начальника над легионами в Дакии.
Уже в полный голос консуляр предложил.
— Бросай, Лонг, своих сингуляриев и присоединяйся ко мне. Будешь заместителем. Живое дело, Ларций. Так что подумай.
Предложение действительно было заманчивое. Всю дорогу до восточного побережья Адриатики, меняя лошадей, Ларций прикидывал – неужели прежние друзья Траяна после тех милостей, которыми осыпал его цезарь, вновь признали его своим и через Лонгина активно приглашают префекта примкнуть к их рядам?
В этом не было ничего удивительного. Ларций являлся их естественным союзником. После попойки с Траяном, на которую никто из посторонних допущен не был, его сила при дворе обрела вполне реальные, путь даже и несколько таинственные, размытые очертания. Теперь все, кто был близок к преторию, кто крутился вблизи власти, усиленно просчитывали, на какое место Траян намечает поставить безрукого префекта. Кому из них могло прийти в голову, что Траян деликатно выталкивал «своего любимца» в отставку, отодвигал подальше от дворца. Казалось бы, печалиться надо, взывать к богам, вопить о несправедливости – как же это выходит, воевал, воевал, жизни не жалел, а требований времени не уловил. Давай-ка, Ларций, отправляйся на роды. Пусть теперь Турбон, дерзкий губошлеп, фракийское отродье, походит в любимчиках.
Удивительно, даже тени обиды не было в душе Лонга. Только подъем духа, радость, пьянящее веселье, что довелось послужить под началом такого человека как Траян. Подобный настрой дорогого стоил.
Он испытывал гордость, ею полнился, ею питался в дороге. Другие ради одной только возможности находиться возле императора, поддержать его тост в застолье, готовы землю грызть. Траян видел таких субчиков насквозь. Бездельников и лицемеров возле себя не держал, а те, кому оказывал милости, добились их своим служением Риму.
Казалось, это была такая малость по сравнению с тем, что дальнейшая карьера для него невозможна, однако душа пела.
В пути, с течением времени сама форма отказа приобретала все более величественный, легендарный свет, которым вполне могли наполниться оставшиеся годы, о чем приятно будет вспоминать в старости, о чем можно будет рассказать сыну. Уважение и простота возвышали более, чем подаренная вилла или другие материальные милости. На борту триремы он ложился заполночь, вставал в темноте – ему не спалось – так что все случившиеся за неделю закаты и рассветы прошли у него перед глазами.
Красоты природы, роскошь полночного звездного неба удачно сочетались с наполнявшим душу спокойствием и верой в наилучшее. После трех дней пути по водной глади он с некоторым удивлением поймал себя на мысли, что с каждым днем все глубже наполнялся добродетелью. Мировая пневма щедро одаривала его неведомыми доселе мудрым спокойствием и проницательностью. В который раз детально перебирая в памяти последний разговор с Траяном, ощупывая каждое словцо, раздумывая над ним, он наслаждался согласием в душе, согласием с окружающим пространством, которые только и способны доставить человеку счастье. Была в этом согласии и некая сладостная безуминка – на закате, когда на горизонте, поверх спокойных волн гурьбой теснились облака, на восходе, когда над морем возвышались гигантские, чистейшей белизны тучи, он воображал себя награжденным крыльями. Совсем как мальчишке ему хотелось вспорхнуть и посетить исполинские, блистающие золотом дворцы, манящие величественные горы.
На морском просторе с сочувствием вспоминался Траян – не цезарь и отец народа, а маленький, частный Марк Ульпий Траян, товарищ по оружию, жестоко страдавший от отсутствия детей. Рим находил его достойным похвалы за то, что он никогда не огорчал свою жену связью с другой женщиной.
Помпея Плотина, божественная корова, удивляла не менее, чем сам император. В первый же день, когда Плотина в качестве хозяйки вошла в Палатин, цитадель римского могущества и надменности, она сразила Рим фразой – я желаю выйти из этого дворца такой же, какой вошла сюда. Для близкого круга горе императорской четы не являлось секретом. Сколько было шарлатанов от медицины, горевших желанием помочь им в этом вопросе, однако Марк резко воспротивился всякому чуждому вмешательству. Здоровье жены он приравнял к здоровью всего римского народа, так что разносчиков волшебных снадобий, торговцев эликсирами, знатоков магии и прочих проходимцев и близко не подпускали к дворцу. Боги в этом смысле оказались к нему, Ларцию Корнелий Лонгу, щедрее, чем к повелителю мира. В этом не было злорадства, только ощущение некоей божественной справедливости.