Третьего не дано?
Шрифт:
— Эй, стрельцы! — заорал я во всю глотку. — Слышите меня?!
— Слышим, слышим, — невозмутимо отозвались с той стороны и насмешливо осведомились: — А ты нас?
И вновь сразу два топора или секиры врубились в дерево.
«От души наяривают парни», — невольно восхитился я их мастерством, глядя на первую трещину, появившуюся с нашей стороны в крепкой дубовой двери.
— И я вас, — бодро отозвался я. — Там, внизу, я не успел ничего вам сказать — боялся за жизнь царевича. Зато теперь могу. Слушайте слово государево. — И, стоя сбоку от трещины, расширяющейся
Я знал, что продержусь недолго. Если бы я раньше поставил себе цель заучить ее наизусть — одно, но о таком повороте событий я не подумал.
Хотя если изловчиться, то можно и избежать мест, которых я не помню…
— Дальше я вам читать не буду, ибо она длинная, — заявил я после того, как память окончательно отказала в дальнейшем воспроизведении. — Вы ж не дураки, а потому главное уже поняли. Если коротко, то там сказано о милости, коей жалует Димитрий Иоаннович Марию Григорьевну, Федора Борисовича и Ксению Борисовну.
За дверью по-прежнему молчали. Ну и ладно. Главное, пролом больше не расширялся и никто уже не вгрызался в дверь, прорубая окно в нашу сторону.
Вот и правильно.
Они — не Петр Первый, а у нас тут не Европа, так что ни к чему хорошему это все равно не приведет. Только беспорядок в комнате и много кровищи с обилием покойников.
И кому это надо?
— Бояре же, злобствуя на Федора Борисовича, коего они предали, отшатнувшись от него, хоть и присягнули ему на верность, а вдобавок желая опорочить доброе имя Дмитрия, решили все иначе, задумав убить царевича, его сестру и мать-царицу, — продолжил я, стараясь говорить степенно и неторопливо — и времени уйдет больше, и верится солидному тону куда охотнее. — А государь наш, яко и подобает быти истинному царю, вовсе о том не помышлял.
— Не слушать! Руби! — раздался за дверью голос Голицына.
Оклемался, гад!
А два бердыша вновь врубились в нашу дверь.
Нет, ну как же плохо, что казаки до сих пор не научились делать путевую балансировку у своих ножей. Просто из рук вон. Коли выживу, непременно приеду в их столицу — как она там именуется, кажется, Раздоры? — и обязательно обучу тамошних кузнецов этому искусству.
А пока…
— Мне верьте — истинное слово вам говорю! — заорал я что есть мочи. — А истинное, потому что самое последнее. Почуял государь, что в Москве неладное творится, вот и послал меня разобраться, да грамотку дал, дабы я ее пред всем московским людом огласил, яко Плещеев и Пушкин.
И снова все стихло. Но тут же треклятый голос Голицына:
— Какая грамотка?! Вы перед кем уши развесили?! Это ж латинянин поганый! Я вам крест целую, что он…
Хрясь!
Кажется, моя прежняя вера им пришлась не по душе — вон как ретиво принялись рубить. Теперь в изрядно расширившуюся щель уже видны и красные кафтаны, и мелькающие время от времени лезвия бердышей.
Ну да, добраться до клятого латина — на Руси святое дело.
Между прочим, и тут ошибка, ибо я именовал себя отнюдь не католиком, а кальвинистом, то есть числился в протестантах швейцарского вероисповедания, а теперь вообще…
Словом, мне было что ответить.
— Ба-а! Никак иуды тоже научились носить кресты?! — заорал я. — А что он сказывает вам, то ложь! Меня сам государь Дмитрий Иоаннович крестил, а крестной матерью была боярыня Мария Ивановна Рубец-Мосальская. Спросите у Василия Михайловича, он подтвердит, что ныне мое имя Федор, ибо мы в Путивле и за столом почти рядышком сиживали.
А вот теперь непонятно, что там происходит. Какие-то невнятные возгласы, вроде бы кто-то даже упал, а теперь звон сабель, если я только ничего не путаю.
Впрочем, любой шум, кроме звука топора, — услада для моего сердца.
— Напрасно все твои потуги, княже, — раздался за моей спиной голос царевича.
Я повернулся. Федор стоял у окна, и слезы текли по его лицу.
— Коль написано нам на роду быть убиенными, так оно и будет, — тихо сказал он мне. — Эвон сколь по нашу душу пожаловало. Никак Голицын за подмогой посылал. Я чаю, не одна сотня будет.
— Зато есть чем гордиться, — заявил я. — Никогда еще… Но тут же осекся. — Погоди-погоди, говоришь, не одна сотня? — И сам бросился к окошку.
Видно было плохо, но кое-кого из своих парней я признал. Ага, вон и Дубец руками машет. Теперь окончательно все ясно.
Я расплылся в блаженной улыбке. Федор недоуменно уставился на меня.
— Это прибыл по тревоге полк Стражи Верных, — сообщил я устало — сил не было, а так хотелось заорать от радости во весь голос.
— А они рази не… — протянул царевич.
— Верные потому и называются верными, что верны до конца! — отчеканил я. — И по первому зову готовы отдать жизнь за своего главного воеводу.
— Правда? — прошептал он, и лицо его после моего утвердительного кивка тут же жалобно скривилось от новой порции подступающих слез, которые не замедлили пролиться, причем на сей раз уже ручьем.
«Кажется, глаза на мокром месте у них наследственное», — подумалось мне при виде царевны, которая бросилась утешать брата, но тут же за компанию с ним залилась слезами.
На сей раз счастливыми.
— А лихо ты их с грамоткой-то! — всхлипывая, время от времени вспоминал Федор недавнее. — И ведь поверили… И имечко тож славное себе измыслил… С умыслом, поди, таковское выбрал?.. Чтоб яко у меня?.. А полк-то мой, полк каков?! А я, глупый, позабыл про него…
Я молчал. Как бы мне хотелось добавить к своим последним словам о Страже Верных что-нибудь столь же оптимистичное. «Все хорошо, что хорошо кончается» или «Конец — всему делу венец».
Но увы.
Мельком услышанная мною в народе фраза, пока я бежал к крыльцу годуновских хором: «Дмитрий, конечно, законный государь от бога, но детишков-то пошто убивать?» — ясно говорила, что ничего еще не кончилось.
Скорее уж только начиналось.
И для Дмитрия, и для Федора, и для его так и не пришедшей до сих пор в себя матери, и для Ксении, ну и для меня. Куда ж я от них денусь — пусть кто-нибудь только попробует оторвать…