Третий апостол
Шрифт:
— Тогда ладно, — улыбнулся Юрий Алексеевич. — Тогда я спокоен. И за вас, Валентин Петрович, и за всех заблудших в вере бедняг: православных, лютеран и католиков… Но, кажется, мы уже пришли. Вон, у входа, я вижу молодого коллегу, пожелавшего вместе со мною послушать органную музыку.
Арвид Казакис заметил подходивших Юрия Алексеевича и ученого, пошел им навстречу.
— Увидел вас вместе, — сказал Валентин Петрович, — и вспомнились мне слова из «Книги о дао и дэ» великого Лао-Цзы [19] , основателя даосизма: «Все существа и растения при рождении нежны и слабы, а при гибели тверды и крепки. Твердое и крепкое — это то, что погибает, а нежное и слабое есть то, что начинает жить». Надеюсь, вы понимаете, что под этими словами кроется не прямой, а философский смысл?
19
Лао-Цзы — китайский философ, жил в VI веке до н. э. Создатель «Дао дэ цзина», т. е. «Трактата пути и добродетели».
— Конечно, Валентин Петрович, — отозвался Леденев. — Но я как будто не готов еще к гибели, а наш Арвид Карлович вовсе уж не слаб, а вот нежен ли он — не мне судить. Не смущайтесь, Арвид, красиво писал этот древнекитайский мыслитель, замечательным поэтом был Лао-Цзы. Мы чудесно поговорили с Валентином Петровичем. А теперь поторопимся в зал… Опаздывать к сроку, который назначила молодая девушка, — преступление, а ежели эта девушка к тому же еще и маэстро…
Татьяна Маркерт уже ждала их. Она поздоровалась с Арвидом и Леденевым, а Валентину Петровичу кивнула приветливо, проговорив, что они виделись уже сегодня. Помня об анонимке неизвестного «доброжелателя», хотя сейчас оперативные работники не принимали больше ее в расчет, Юрий Алексеевич внимательно наблюдал за встречей Татьяны и Старцева, но отметить что-либо выходящее за рамки предполагаемых отношений, какие могли быть только у дочери профессора и друга семьи, не сумел.
«Конечно, Магда Брук знает что говорит, — подумал Юрий Алексеевич. — Да и кому, если не ей, умудренной житейским опытом женщине, было заметить это… Конобеев, разумеется, прав. Анонимку писал человек, которому захотелось почему-то крепко насолить Старцеву. Возможно, какая-нибудь женщина, отвергнутая им в свое время».
Татьяна тем временем заняла место за пультом управления органом. Юрий Алексеевич и Арвид хотели сесть в первом ряду, но Валентин Петрович увлек их в глубину зала.
— Здесь звук точнее, — сказал Старцев. — Сюда он приходит, отражаясь от сводов кафедрального собора… Давайте сядем вот хотя бы сюда.
— У вас старинный орган? — спросил Леденев.
— Да, знаменитой французской фирмы «A. Cavaille-Colt», — ответил Старцев. — Впрочем, к старинным его вряд ли отнесешь… Конец прошлого века.
О чем-то хотел спросить Арвид Казакис, он даже подвинулся к доценту, но тут Татьяна тронула пальцами клавиши, и родился низкий басовый звук.
— Шостакович, — наклонясь к уху Леденева, шепнул Валентин Петрович спустя несколько тактов. — «Пасса-калья» к опере «Катерина Измайлова». Таня любит эту вещь…
Юрий Алексеевич кивнул. Леденев принимал сейчас в себя мощные потоки звука, они обрушивались на него со всех сторон. Потоки сминали, скручивали его существо и, едва оставив в покое, вновь и вновь терзали душу, причиняя ей сладостную боль и наполняя каждую клеточку существа необычным могуществом и силой. Леденев как бы ушел из этого мира… Он умел отдаваться музыке и воспринимать ее, как некую физическую субстанцию, с которой сливался воедино. А Таня все повторяла и повторяла вариации на неизменный мотив в басу, рассказывая на необычном полифоническом языке о судьбе Катерины Измайловой, ставшей сейчас и ее судьбою. Она протянула невидимые нити к сердцам сидящих в зале мужчин и исторгла из них сострадание…
Вот трагический эмоциональный взрыв в кульминации, и орган убеждает в том, что жизнь не прекращается с несчастьем. Жизнь — это нескончаемое движение. И ты участвуешь в нем вечно… И в тех, кто был до тебя, и в тех, кто будет после.
Потом Таня играла Куперена и Жиго, а в заключение исполнила «Фантазию» Александра Глазунова, написанную им в 1935 году, за год до смерти. Когда Таня закончила играть, Валентин Петрович рассказал Юрию Алексеевичу и Арвиду Казакису о том, что Александр Глазунов посвятил эту «Фантазию» французскому композитору и органисту Марселю Дюпре, здравствующему и поныне.
— Глазунов пользовался его консультациями в парижской церкви Сен-Сюльпис, когда создавал знаменитую работу, — сказал Старцев. — И композитор впервые услышал «Фантазию» в исполнении Дюпре за два месяца до смерти…
— Вы, оказывается, большой знаток органной музыки, — заметил Юрий Алексеевич.
— Немудрено, — засмеялся Валентин Петрович. — Живу в городе, где находится такой замечательный концертный зал и орган и, кроме того, много лет общаюсь с двумя женщинами, одна из которых ярая поклонница органной музыки, я говорю про нашу Магду, а вторая стала профессиональным исполнителем. А вот, кстати, и Татьяна.
Подошла Татьяна Маркерт. Мужчины дружно благодарили ее за доставленное удовольствие. На исхудавшем за последнее время, бледном лице Тани появилась улыбка.
— Я рада, что вам понравилась моя игра, — сказала она. — А сейчас мне нужно работать. Из отведенного для меня времени осталось чуть больше часа. Извините меня…
Когда подходили к выходу из собора, Леденев остановился, повернулся и окинул взглядом зал.
— Мне довелось слышать историю этих замечательных витражей, — сказал он. — Это ведь уже не те, что были здесь до войны?
— Увы, — ответил Старцев, — к сожалению, тех больше нет… А эти витражи работы вильнюсских мастеров. Говорят, что как будто бы почти тоже самое. Почти…
— А те, что были похищены гитлеровцами, искали?
— Еще как, — сказал Арвид. — Целые экспедиции снаряжали. Если вы интересуетесь, могу дать вам полный обзор по этой теме. Есть и архивные материалы…
— Конечно, — проговорил Старцев, — по этой части мне с Арвидом Карловичем не потягаться.
— Каждому свое, — заметил Юрий Алексеевич. — А вот про содержание изображенного на этих витражах, мне думается, вы расскажете вполне профессионально. Каковы, Валентин Петрович, сюжеты этих цветных окон?
— Сюжет тут один: искушения Господни, — ответил доцент. — Точнее, три сюжета… поскольку Иисуса Христа сатана искушал трижды.
— Любопытно, — сказал Юрий Алексеевич.
Арвид, удивленно посмотрел на него, потом отвел глаза, понял, что Леденев по каким-то еще неясным для Казакиса соображениям не желает обнаруживать собственную довольно сносную евангельскую осведомленность.