Третий чемпионат фабулы по прозе
Шрифт:
– Да что же это такое! Ведь она так сердце надорвет или сляжет на две-три недели под капельницы, – прокричал я и рванулся к Вале…
От этого рывка я упал в воду, окунулся с головой, выскочил наверх и поплыл к берегу. Я молотил руками по воде, разбивая по ходу одиночные льдины, а когда пошел цельный лёд, я его разбивал кулаками, благо он был здесь уже тонкий. Когда я ногами почувствовал дно, то побежал, разбрызгивая воду руками, и уже на берегу споткнулся и упал. Мое сердце бешено колотилось в груди, и я часто дышал. Только я отдышался и успокоился, как почувствовал холод. Моя мокрая одежда плотно облегала руки, ноги и всё тело. Она сжала меня мокрым холодным компрессом и я уже ничего не чувствовал, кроме леденящего холода. Прямо на глазах одежда стала деревенеть, и я понял, что если не поднимусь сейчас, то она превратится в ледяной короб. С криками «Валя!» я стал на четвереньки, а затем выпрямился и побежал в сторону рыбацкого домика. Откуда-то подул ветерок, и я пожалел о своей потерянной шапке. И еще я пожалел об утонувших перчатках. Разбитые в кровь пальцы об лёд быстро замерзали и болели. «Раз болят, значит, еще не отморозил», – подумал я о них. И тут я поскользнулся и упал. «Ну, совсем нет сил, полежу немного. Ну, не могу я идти. Всё», – мелькнула мысль.
– А Валя? А если я замерзну? Как она потом без меня? – прокричал я и стал подниматься. Шатаясь и спотыкаясь, я, постепенно леденея, шел в сторону рыбацкого домика. Одежда шуршала, но еще сгибалась. Я понимал, что если перестану двигаться, то она заледенеет, и я уже никуда не дойду.
– .Валюша, я иду, не кричи, не кричи, я иду, я иду, я иду, – шептал я и вглядывался сквозь кусты, выбирая направление к дому.
Я снова упал, зацепившись за лежащую ветку на снегу, и ударился правым плечом. Лежу. В голове шум. В глазах плавают цветные круги.
– Но где я? Почему лежу на снегу? А Валя? Где Валя? Ведь она ждет меня, вот, блин! Ну, вставай, вставай, – приказывал я себе, затем стал на четвереньки и пополз на ближайший бугор. Руки уже не слушались меня, да и ноги тоже идти не хотели. Мне было холодно. Холод уже проник во все клеточки моего тела и сейчас вымораживал мозги. Но что-то еще там живое осталось, так как я понимал, что надо двигаться, надо идти.
– Валя, Валя, Валя, – шептал я, поднимаясь. – Валя, Валя, – проговаривал я, шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу. Я старался, чтобы не упасть. Если я падал, то снова вставал и шел, спотыкаясь. Вот уже и домик, и крыльцо. Тут я споткнулся обо что-то, упал и отключился.
А в домике уже было расставлено всё съестное и питейное. Ждали только Петровича.
– Ну, сколько его можно ждать, – проговаривали самые нетерпеливые, поглядывая на стол.
– Да, загулял наш Петрович.
– Ладно, пойду, выгляну, да и собак утихомирю. Что-то разлаялись они, еще цепи порвут, – сказал хозяин домика Егорыч. Он накинул полушубок и вышел. Через минуту он с широко раскрытыми глазами заскочил обратно.
– Ребята, Петрович на снегу лежит! Беда! – крикнул он и выскочил. За ним повыскакивали все, как были, не одеваясь.
Там с закрытыми глазами, весь заиндевевший лежал на снегу Петрович. Его пальцы, разбитые в кровь, слегка шевелились и скользили по обледенелому крыльцу.
– Ребята, он еще дышит, быстро в дом, – скомандовал Егорыч. В доме Петровича положили на лавку и осторожно сняли всю одежду. Егорыч скомандовал, чтобы на диван положили одеяла и подушки.
– Так, хлопцы, – сказал Егорыч, – прогавили мы Петровича, и будет нам такая расплата. Всю водку несите сюда. Теперь каждый, берет кто руку, кто ногу, а я с Сергеем спину и грудь, и затем без капли сожаления растираем этой живой водой всего Петровича. Начали. А ты Иванович, звони в скорую. Если будут говорить, что далеко, скажи, что заплатим по тройному тарифу.
Вскоре кожа порозовела, Петрович стал постанывать и ругаться. Мы его одели и влили в него грамм 50 коньяка. Он закашлялся, его напоили теплым сладким чаем, а затем уложили на диван и закутали всем, что было в доме.
– А он отключился или как? – спросил Егорыча Сергей.
– Да спит он, – ответил Егорыч и все облегченно вздохнули. Сели за стол, поковырялись, слегка перекусили. Не шло. Все сидят, молча, глаза отводят в сторону, как будь-то виноватые в чем-то.
– А я помню случай, – начал Иванович. Все настороженно повернулись к нему.
– Сижу я как-то с удочкой на берегу. Час сижу, другой – никакого клева. Вдруг смотрю, крокодил плывет.
– Что, мужик, не клюет? – спросил он меня.
– Не клюет! – говорю.
– Так может, искупаешься, – предложил крокодил. И тут все как грохнут, хватаясь за животы.
– Да вы что, мужики, Петровича разбудите, – шикнул на всех Егорыч. Обстановка сразу разрядилась, успокоилась, но что-то еще мешало нормальному общению
– Егорыч, а ты требуй теперь, чтобы бабу привозили на рыбалку. Ну, хоть одну, – сказал, хитро улыбаясь, Сергей.
– Это еще зачем? – завозмущались мужики.
– Я вот слыхал, что у северных народов есть обычай такой. Если кто замерзнет, то к нему бабу подкладывают. У них от отморожения это самое первое средство.
– Как? В одежде или голую?
– Ну, и вопросы у тебя! Конечно, голую.
– Это другое дело. Ради этого и замерзнуть слегка можно, – оживились мужики.
– А ведь действительно, дельное предложение, – воскликнул молчавший всё это время Николаевич. – Это ж сколько водки и коньяка можно сэкономить в таком случае, – и все дружно засмеялись.
Через час приехала скорая.
– Ну, где тут ваш пловец или рыбак, или еще как? – спросил врач. Он осмотрел Петровича, похвалил нас за правильно оказанную помощь и сделал укол. Петрович уже смотрел на нас, но не понимал, что и к чему. Он пытался что-то спросить, но врач сказал, что всё он узнает позже, а сейчас спать, спать, спать. Вскоре он заснул. Принесли носилки и примотали к ним Петровича, так как было скользко, и нести надо к машине вверх на бугор метров 300.
Через четыре дня Петрович был как огурчик. И что интересно, даже не заболел воспалением. А многие почему-то предполагали, что должен был, раз случай такой. И уже, когда снова собрались за столом, первый тост был посвящен хозяйке.
– Если бы не Валя, я бы не выплыл, – сказал Петрович.
– Вот что значит, любовь! – проговорил, хитро щурясь Егорыч.
– Горько! Горько! – закричали все дружно. И пришлось им целоваться!
Илона.
Котик
Длинная похоронная процессия неспешно двигалась по извилистым дорожкам старого кладбища. В самом её начале слышны плач, стенания, жалостливые вздохи. А в последних рядах мемориального шествия идёт, хоть и на сниженных тонах, полушёпотом, но весьма оживлённое обсуждение: