Третий источник
Шрифт:
– Нет! – длинные ногти раздирают кожу на лице гладиатора.
– Хейзел!
– Ты убил его! Убил! Убил! – она бьется в его руках, пытаясь вырваться. – Ненавижу! – звериный рык вырывается из ее горла.
– Помоги мне связать ее! – кричит гладиатор художнику.
Корабль взлетает в небо, устремляясь к заснеженным вершинам. Голограмма вытаскивает из обезумевшего сознания Хейзел воспоминания.
– Господи, да она хуже зверя! – шепчет Инесс.
– Мы можем это как-нибудь исправить? – спрашивает Квинт.
Уиснер качает головой, продолжая завороженно следить за рождающимися в пустоте образами.
– Бити просил нас спасти ее, – напоминает Назиф.
– Бити хороший человек, – говорит Инесс. – А эта женщина… – она пытается подобрать слова. – Это настоящее чудовище.
Рожденные голограммой образы вздрагивают, меняются. Кошмары уступают место Кипу и его отцу.
– Даже не верится, что она могла быть такой с ними, – качает головой Инесс. – Даже в голове не укладывается.
– А если стереть все, кроме этого? – спрашивает Квинт. – Тогда она станет нормальной?
– Тогда она не вспомнит о том, кто ты такой! – хмыкает Уиснер.
– Плевать, – Квинт смотрит на короткие вспышки воспоминаний Хейзел. – Думаю, это лучше, чем безумие. Думаю, с ним она даже была счастлива.
– И ты готов потерять ее? – спрашивает Инесс.
– Я давно уже ее потерял, – гладиатор смотрит на искаженное беспомощной злобой лицо Хейзел. – А может, никогда и не находил. Не знаю.
– Это сильно, – Инесс смотрит на Уиснера. – Не каждый сможет отпустить близкого человека.
– Так будет лучше, – говорит Квинт.
– Да, – соглашается Инесс. – Иногда так действительно лучше.
И уже после, когда они остаются с Уиснером наедине.
– Я ведь это и о тебе говорила.
– Я понял, – он смотрит на свое тело, погруженное в стазис.
– И что ты решил?
– Решил, что никакой вечности не хватит, чтобы понять эту жизнь.
Эпилог
Дождь… Дождь на планете Мнемоз… Ни один дождь не может идти вечно… Как и картина, которая не может вечно оставаться незаконченной. Кончаются краски. Кончаются силы. И кончается время. Время, отведенное для всего живого и неживого в этом мире…
Адриана одевается и спрашивает,
– Завтра? – художник смотрит на полотно в мольберте. – Нет. Завтра не надо.
– Как знаешь, – она улыбается ему на прощание. – А я уже почти привязалась к тебе за этот месяц.
Художник кивает. Чернокожая блудница, Росинель, поднимается на крышу гостиницы, держа его под руку.
– Это была последняя ночь? – спрашивает она без слов.
– Да, – художник касается рукой ее гладкой щеки.
– Тогда прощай.
Он смотрит, как улетает на крохотном беспилотном корабле подарок Уиснера, растворяясь в алеющем небе.
– Почему ты не попросил у него денег? – спрашивает его вечером гладиатор.
– А почему ты сам не сделал этого?
– Я выбрал зверя.
– А я вдохновение.
– Мог бы тогда хоть закончить картину.
– Зачем?
– Ну я же убил зверя.
– Но потерял Хейзел.
– И что теперь?
– Не знаю… – художник смотрит на незаконченный холст. – Может быть, во всем этом нет смысла?
– В картинах?
– В желаниях.
– И чего же ты желаешь?
– Ничего.
– Так не бывает.
– Смерть не считается, – улыбается художник.
– Я говорю не о смерти.
– Может быть, ты и прав… – художник подходит к окну.
– Тебе помочь разжечь свечи?
– Зачем?
– Ну не бросать же картину.
– Почему бы и нет?
– Ты не такой.
– Точно, – художник выключает свет и подходит к мольберту.
– Что ты делаешь? – спрашивает с дивана гладиатор.
– Собираюсь рисовать.
– Рисовать? – Квинт неодобрительно хмыкает. – Да здесь же не видно ни черта!
– А это и не надо, – Назиф берет на ощупь кисть, смешивает вслепую краску. – Жизнь – она ведь как ночь. Идешь и не знаешь, что ждет тебя на следующем шагу, – он слышит, как в темноте смеется Квинт.
– Глупец! Ты только испортишь свою картину.
– Или сделаю лучше… – художник осторожно наносит на холст первый мазок. – В конце концов, все это лишь робкие шаги в темноте. Наши робкие шаги…