Третий ключ
Шрифт:
– Отвали, Айболит! – огрызнулся Макс и снова вперил колючий взгляд в Аглаю. – Ну так как, есть танцы?
– Есть, – она кивнула.
– Под бобинный магнитофон?
– Под гармошку.
– Даш, глянь, а эта селянка еще и огрызается. Я к ней со всей вежливостью, а она куснуть норовит. – Макс зло пнул несчастную Аглаину сумку. Скорее бы уже деревня, угораздило же ее повстречать этих уродов...
Словно в ответ на ее мольбы, впереди показался старый парк, и все как один повернулись в его сторону.
– Красота какая, – восхищенно вздохнула Рита.
– Берендеево царство, – хмыкнула Даша.
– Ага, Лукоморье, –
– Это, что ли, и есть поместье? – спросил Леонид.
И только Михаил ничего не сказал, вместо того чтобы смотреть на парк, он смотрел на Аглаю, и во взгляде его пыльно-голубом читалось непонятное сожаление...
Долго не писал, не до того было.
Оленьке стало плохо в конце марта. Не так, как раньше, а по-особенному плохо: с обмороками и слабостью. Признаюсь, я испугался, что это предвестники той страшной ее болезни, послал за Ильей Егоровичем. Пока шел осмотр, маялся за закрытыми дверьми, готовился к самому плохому, потому, наверное, и растерялся, когда увидел на лице Ильи Егоровича не привычную озабоченность, а улыбку. А уж когда услышал, что Оленьке моей нездоровится оттого, что она беременна, так и вовсе дара речи лишился.
В декабре я стану отцом! Оленька непременно родит мне сына. Я знаю, сердцем чувствую!
Ожидание Петра нервировало. Когда вокруг такое творится, каждая минута на счету, а Глаша, как назло, медлит, не выходит. Хорошо Свириду, у этого точно и нет никаких нервов, стоит каменной глыбой, смотрит прямо перед собой, о чем думает, не поймешь. Петр, было дело, увлекался психологией, пытался постичь движения человеческих душ. И постиг, всех антоновских нарушителей закона вычислял по глазам. За особенную эту проницательность были ему в деревне почет и уважение, и даже Маринка, та еще штучка, гордилась тем, что у нее такой толковый муж.
Но оказалось, что проницательности не хватает, когда дело касается Михаила Свириденко. С этим все было мутно и непонятно. С первого дня знакомства. Вроде бы обыкновенный парень, из тех, которых Маринка презрительно называла пентюхами, а копни поглубже – хрен поймешь, что за человек на самом деле. В стандартных ситуациях, в которых стандартные люди и поступать должны стандартно, Свирид вел себя совершенно непредсказуемо и от этого выбивался из стройного набора психологических портретов. Даже Люська, которая знала Свирида получше других, не один год числилась его законной супругой, и та признавала, что муж у нее – человек совершенно непросчитываемый. Петр подозревал, что все это издержки Свиридовой профессии, все ж таки психиатры все немного того, а Мишка считался не просто психиатром, а суперпрофессиональным психиатром. Или психотерапевтом?
Сказать по правде, особой разницы в терминах Петр не видел, считал, что суть у вышеозначенных профессий одна – ковыряться в человеческих душах, искать червоточинки и неполадки, чинить то, что хоть как-то можно починить. И невозможно остаться отстраненным наблюдателем, когда пропускаешь через себя мутный поток чужих проблем и страстей. Наверное, поэтому Свирид научился закрываться, экранироваться и от внешней и от внутренней агрессии. Но то ж с чужаками,
Скрипнула калитка, на улицу вышла Глашка.
– Вот, – она протянула Петру снимок, – все, что нашла.
– Отличненько, – он сунул снимок в папку.
– А второй? – вдруг спросил Свирид.
– Какой второй? – уточнил Петр и внимательно посмотрел на Глашу. – У тебя еще одна фотография есть?
– Была. – Она дернула загорелым плечом, и вытатуированная на нем кошка нервно изогнула спину. Ишь, срамота какая – наколки, как у зэчки. Хотя, если честно, то не как у зэчки, а очень даже красиво. На Маринкиной белой коже такая вот кошечка, наверное, здорово бы смотрелась, да только Маринка ни за что не согласится на этакое непотребство, потому что Маринка его – женщина строгая, интеллигентная, до декретного в школе преподававшая. Куда ж ей такие татуировки?! Вот если бы в каком незаметном месте, чтобы только для него одного...
– И что с ней стало? – Петр, замечтавшись о несбыточном, едва не уступил инициативу Свириду. В конце концов, кто из них представитель власти?!
– Да, расскажи-ка поподробнее, что на фотокарточке, где фотокарточка. – Он приосанился, посмотрел с особенным своим прищуром, от которого все барышни млели, а мужики враз становились покладистыми. По правде говоря, прищур этот особенный он когда-то давно позаимствовал у Свирида, да не о том сейчас речь.
На Глашку безотказная эта уловка не подействовала, она даже не глянула в его, Петра, сторону, уставилась своими черными глазюками на Свирида, сказала, только к нему одному обращаясь:
– Я ее выбросила.
– Давно? – Петр снова попытался перехватить инициативу.
– Давно, пятнадцать лет назад.
Ага, значит, пятнадцать лет назад! Очень даже интересно! Жаль только, что карточки больше нет, любопытно было бы глянуть, что там такое изображено. Может, Свирид знает, если спрашивает?
– Мишка, так что там было-то на фотографии? – хотел спросить строго, а получилось чуть ли не заискивающе.
– Ничего особенного. – Свирид улыбнулся, но улыбка у него вышла какая-то неискренняя, натянутая. Тут уж и книжки по психологии читать не нужно, чтобы понять, что врет господин Свириденко. – Помнишь, ты нас с Аглаей как-то сфотографировал на фоне статуи?
Петр не помнил, в тот год он фотографировал все и вся. Где ж упомнить подробности! Но если снимок сделан на фоне Дамы, то очень жаль, что он не сохранился.
– Плохо, – сказал Петр мрачно. – Что за мода такая – вещественные доказательства уничтожать?!
– Какие доказательства? – усмехнулась Глашка.
– Вещественные! Тут каждая зацепка на счету, а ты выбрасываешь!
– Не кипятись, начальник. – Свирид положил ладонь ему на плечо, и Петр отчетливо почувствовал ее тяжесть, точно Мишка – медведь, а не человек. И раньше-то был немаленький, а теперь и вовсе стал здоровенный. Такому девчонку беспомощную придушить – раз плюнуть... – Там и в самом деле не было ничего существенного.