Третий Рим
Шрифт:
– Кощунство, – процедил сквозь зубы Туровер и погасил окурок в цветочной вазе.
– Мальчики, кончайте секретничать! – возникла в проеме двери стройная фигура Татьяны. – А ну – ка пойдемте танцевать! – и она потянула Туровера за собой.
В парке Чаир распускаются розы,
В парке Чаир зацветает миндаль,
Снятся твои золотистые косы,
Снится веселая, звонкая даль…
лились слова старого танго, и женщина положила руки Туроверу на плечи.
– А помнишь, Витя, как мы встречали Новый год в Западной Лице? – взглянула она на него карими глазами.
– Еще бы, – вздохнул капитан 3 ранга. – Мы тогда были молоды и полны надежд.
– Так ты расстался с Юлей окончательно?
– Да, Они с Ромкой теперь живут в Крыму, у родителей.
– А может стоит все обернуть назад? Ведь я знаю, что ты ее по прежнему любишь.
– Люблю, и ее и Ромку, – чуть улыбнулся Туровер. – А что будет дальше, покажет время.
«Милый, с тобой мы увидимся скоро»,-
Я замечтался над любимым письмом.
Пляшут метели в полярных просторах,
Северный ветер поет за окном…
уносила куда-то всех волшебная мелодия, и пары плавно скользили в танце.
– Хорошо то как, а Санек? Словно в старые добрые времена, – обратился Львов к сидящему рядом Майскому. – Ну что, давай дерябнем?
– Давай Альберт, – прогудел тот и набулькал коньяком рюмки.
В два часа ночи, когда веселье было в самом разгаре, кто-то из офицеров вспомнил старую, курсантских времен традицию, и все решили посетить Медного всадника.
В пару полиэтиленовых пакетов уложили несколько бутылок шампанского и водки, туда же поместили десяток оранжевых апельсинов, шоколад и пластиковые стаканчики, после чего все оделись и на лифте спустились вниз.
Между тем, город не спал. В разных его концах, вверх с треском взлетали шутихи* и петарды, на ярко освещенной набережной и Дворцовой площади бродили толпы гуляющих, и оттуда доносилась музыка.
– Так, щас дадим шапку дыма! – сдвинул на затылок фуражку Майский и, подхватив под руку хохочущую Вику, первым направился в сторону Сенатской площади. За ними, весело переговариваясь и радуясь погожей ночи, направилась вся компания.
На площади тоже было немало народу. Установленные на ее контрфорсах «юпитеры» причудливо выхватывали из темноты вздыбленный монолит Императора, простершего длань в сторону Европы.
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный чёлн
По ней стремился одиноко.
По мшистым, топким берегам
Чернели избы здесь и там,
Приют убогого чухонца;
И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел!
остановившись рядом с памятником и обернувшись к подходящим друзьям, громко продекламировал Майский, и женщины с воодушевлением захлопали.
– Давай, Санек, давай дальше! – видя, что к декламации прислушивается группа стоящих неподалеку туристов, судя по виду, скандинавов, потребовал Альберт, а те подошли ближе.
И думал он! – энергично взмахнул громадным кулаком помощник
Отсель грозить мы будем шведу,
Здесь будет город заложён
На зло надменному соседу.
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно,
Ногою твёрдой стать при море.
Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам,
И запируем на просторе!
Теперь аплодировали скандинавы, а один, столь же монолитный как и помощник, выдал несколько ярких вспышек из висящего у него на шее «кодака».
Прошло сто лет, и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознёсся пышно, горделиво!
Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы,
Один у низких берегов
Бросал в неведомые воды
Свой ветхий невод, ныне там
По оживлённым берегам
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен; корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся;
В гранит оделася Нева;
Мосты повисли над водами;
Темно-зелёными садами
Её покрылись острова,
И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова!
– О, Пускин, ериномесен хайвин! – экспрессивно воскликнула моложавая, в мехах дама из компании иностранцев, а помощник, войдя в раж, продолжал рубить нетленные строки великого пиита
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой её гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла,
И, не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса.
Люблю зимы твоей жестокой
Недвижный воздух и мороз,
Бег санок вдоль Невы широкой,
Девичьи лица ярче роз,
И блеск, и шум, и говор балов,
А в час пирушки холостой